(Продолжение. Начало в №№ 345-347).На постепенно обновляющемся сайте «Псковской губернии» появился раздел «Блоги», где я каждый день теперь что-то пишу. Без выходных. Это стихотворные тексты, но каждый из них предваряется каким-то комментарием или наблюдением. В полном объёме записи лучше читать в блоге «ПГ», там и картинки есть. А здесь я буду, по меньшей мере, до 1 января 2017 года
13 июля 2016 г.
Титулярный советник в Сенате, обер-аудитор в штабе генерал-аншефа, управляющий Петербургской таможни... Отличная биография для карьериста-государственника. Человек мог бы, наверное, дослужиться и до ещё более высоких должностей, если бы поставил перед собой такую цель. Но цель у него оказалась другая. И его приговорили к смертной казни. Его приговорили за то же самое, за что через полтора века начнут переименовывать в честь него по всей стране улицы.
Конечно же, Александр Радищев понимал, что его книги не приведут царскую власть в восторг. Авторство своё он не афишировал, но скрыть его было невозможно. Всё-таки он был не просто автор, а издатель. И если Радищев решился на публикацию, напечатав 650 экземпляров «Путешествия из Петербурга в Москву», то, скорее всего, не рассчитывал на столь жёсткую реакцию властей. Тем более что объявленное преступным «Путешествие из Петербурга в Москву» первоначально было разрешено для публикации, то есть цензуру прошло. Эта книга была издана «с дозволения управы благочиния».
Однако 13 июля (по григорианскому календарю) 1790 года Радищева арестовали.
Скорее всего, свою роль сыграли два обстоятельства. Во Франции разгоралась революция, и Екатерина II больше не могла терпеть находившихся на свободе вольнодумцев. Второе обстоятельство - положение Радищева. «Бунтовщиком хуже Пугачёва» его объявили, в том числе, и потому, что он, в отличие от самозванца Емельяна Пугачёва, самозванцем не являлся. Он был свой - дворянин, чиновник. И раз он позволил столь жёсткую критику власти, то сразу превратился в отступника, в предателя.
Радищева обвинили «в преступлении присяги», а к смертной казни в том же 1790 году приговорили за то, что он написал и издал книгу, «наполненную самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование против начальников и начальства».
Радищев, сам долгое время занимавший начальственные должности, замахнулся на «святое» - на начальство. И поплатился.
Однако казнить его не стали. Казнь заменили сибирской каторгой «по милосердию и для всеобщей радости» в честь заключения Верельского мирного договора со Швецией (это была война за Финляндию и Карелию). Радищева обрекли на «на десятилетнее безысходное пребывание».
Насмешники Вайль и Генис в «Родной речи» написали: «Обличительный пафос Радищева до странности неразборчив - он равно ненавидит беззаконие и сахароварение». И всё-таки, кажется, что беззаконие он ненавидел чуть больше. Да, по натуре он был, скорее, обличитель, и своё недовольство высказывал не только по поводу глобальных вещей. На мелочи тоже обращал внимание. Но судили его не за ненависть к сахароварению, а за выпады против монархии, религии, цензуры... В «Путешествии из Петербурга в Москву» имеется целая глава, называющаяся «Краткое повествование о происхождении цензуры». Причём Радищев в первых строках объединяет светскую цензуру с религиозной («цензура с инквизицией принадлежат к одному корню; что учредители инквизиции изобрели цензуру...»).
Представьте себе, если бы сегодня, 13 июля 2016 года, какой-нибудь высокопоставленный государственный чиновник написал бы: «Священнослужители были всегда изобретатели оков, которыми отягчался в разные времена разум человеческий, что они подстригали ему крылья, да не обратит полёт свой к величию и свободе». А Радищев написал это в ХVIII веке.
Цензура - одна из излюбленных его тем. В «Путешествии..» в главе «Торжок» сказано: «Обыкновенные правила цензуры суть: почеркивать, марать, не дозволять, драть, жечь всё то, что противно естественной религии и откровению, всё то, что противно правлению...»
Сомневался Радищев и в мудрости высшей власти («Скажи же, в чьей голове может быть больше несообразностей, если не в царской?»)
У Радищева в Пскове жил высокопоставленный родственник - Александр Ушаков. Он занимал должность председателя Псковской палаты гражданского суда. Несмотря на то, что письма Радищева прочитывались цензурой, Ушаков переписки с Радищевым не прерывал. Некоторые письма сохранились. Ушаков был сводным братом сразу двух жён Радищева. Первоначально Радищев женился на Анне Рубановской, а после её смерти - на её родной сестре Елизавете Рубановской.Второй брак со своячницей был заключён уже на каторге, куда Елизавета, вопреки мнению своих родителей, отправилась вместе со своими племянниками и племянницами (там же, в Сибири, она и умерла). Примерно тогда же умерла и императрица Екатерина II. Радищев досрочно вернулся с каторги, поселившись в сельце Немцово Калужской губернии. Именно туда слал письма председатель Псковской палаты гражданского суда Ушаков, утешая своего родственника после смерти Елизаветы («Помни, что твои дети от бытия твоего зависят»). Детей у Радищева от двух жён было семь.
Ушаков рассказывал Радищеву, что письма перлюстрируются, и всё же писал: «Любя тебя от искреннего сердца, останусь на весь мой век, называясь верным другом и братом». Встречаются в письмах Ушакова и выпады в сторону Псковской губернии: «А паки в службе: попал в самый ябеднический край». Учитывая это, Александру Ушакову было чем заняться на службе в палате гражданского суда.
Каторгу, на которую попал Радищев в 1790 году, нельзя назвать непосильной. О нём там было кому позаботиться. Прежде всего, заботу проявил Иркутский и Колыванский наместник генерал-поручик Иван Пиль, в недалёком прошлом губернатор Лифляндский, а потом и Псковский (при Пиле в 1786 в Пскове открыли Главное народное училище). Обрусевший швед Иван Пиль распорядился построить вольнодумцу Радищеву в Илимске восьмикомнатный дом.
Иван Пиль действовал по просьбе графа Александра Воронцова - президента Коммерц-коллегии, а в будущем - государственного канцлера, которому многим был обязан. Так что Радищев несколько лет в Сибири находился под опекой влиятельных людей, кроме дома получив крупную сумму денег, коляску на рессорах, сани и, главное, возможность в них свободно перемещаться, занимаясь научной деятельностью (метеорологией и термометрическими наблюдениями; приборы для этого ему прислал будущий канцлер Воронцов).
О том, что с Радищевым всё в порядке, графу Воронцову в письме, в частности, сообщала супруга бывшего псковского губернатора Елизабета Пилева: «Мой граф Александр Романович! Осьмого числа сего месяца прибыл благополучно Александр Николаевич Радищев с детьми своими и своячницей, от которой имела честь я получить письмо Вашего Сиятельства...».
Спустя некоторое время органы сыска узнали, что вольнодумец в Сибири живёт слишком вольно, и его покровителям Воронцову и Пилю пришлось подать в отставку. Но в те годы правители в России менялись часто. Так что Воронцов с Радищевым в 1802 году после воцарения Александра I вместе успели подготовить проект первой российской конституции - «Всемилостивейшую жалованную грамоту». Впрочем, ничего с этой конституцией не вышло. 53-летний Радищев в том же 1802 году умер то ли от чахотки, то ли от яда (по одной из версий вновь оказавшегося на государственной службе Радищева обвинили в либерализме и желании ввести в России свободу печати).
Прошло чуть более ста лет, и в 1905 году, тогда же, когда объявили о создании первого российского парламента, «Путешествие из Петербурга в Москвы» было разрешено для печати.
У Радищева в книгах есть много любопытных наблюдений. Вот только одно: «Таков есть закон природы; из мучительства рождается вольность, из вольности рабство».
14 июля 2016 г.
В большинстве наших книжных магазинов книг Константина Паустовского нет вообще. Но были времена, когда Паустовского всерьёз рассматривали как претендента на Нобелевскую премию по литературе. Однако премию тогда, в 1965 году, получил Шолохов. Советское руководство было довольно. Паустовский уже был литературный мэтр, но, в отличие от Шолохова, считался не очень благонадёжным. В зарубежные командировки Паустовского выпускали (иначе бы не было «Огней Ла-Манша», «Мимолётного Парижа» или «Итальянских записей»), но его постоянная открытая поддержка писателей, подвергавшихся преследованиям (Синявского, Даниэля, Солженицына), вызывала у руководителей партии и союза писателей СССР серьёзное беспокойство. Когда 14 июля 1968 года Паустовского не стало, некоторым партийным, государственным и литературным чиновникам стало немного спокойнее (в самом конце жизни Паустовский заступался за Юрия Любимова и Театр на Таганке).
Константин Паустовский жил в Пскове недолго - в раннем детстве, то есть в позапрошлом веке. В его биографии Псков, как правило, значится через запятую между Москвой и Вильно. Отец Паустовского служил в железнодорожном ведомстве статистиком и несколько раз менял место жительства вместе с семьей, в конце XIX века обосновавшись в Киеве (там Константин Паустовский учился в 1-й Киевской гимназии вместе с Михаилом Булгаковым). Так что псковская тема у Паустовского возникала в связи с более поздними впечатлениями, когда он неоднократно сюда приезжал и как журналист, и как писатель. Писал он здесь, в основном, о Пушкине и пушкинских местах.
Очерк Паустовского «Михайловские рощи» начинается со слов: «Не помню, кто из поэтов сказал: «Поэзия всюду, даже в траве. Надо только нагнуться, чтобы поднять её». В этих словах суть литературного метода, которым пользовался Константин Паустовский. Это были как бы лирические отступления. Они помогали ему не писать о том, что писать требовалось. Способов избежать магистральных литературных тем (героическое строительство социализма и коммунизма) у писателей тогда было несколько. Кто-то уходил в детскую литературу, кто-то углублялся в далёкую историю, кто-то - и Паустовский в том числе - много писал о природе и о людях, которые тоже были словно частью этой природы.
В псковских пушкинских местах Паустовский прожил довольно долго (в Ворониче у сторожа Тригорского парка Николая) и оставил такие характеристики трёх парков музея-заповедника: «Тригорский парк пропитан солнцем. Такое впечатление остаётся от него почему-то даже в пасмурные дни». Совсем другое дело - Михайловский парк. Он, по наблюдениям Паустовского, - «приют отшельника. Это парк, где трудно веселиться. Он создан для одиночества и размышлений. Он немного угрюм со своими вековыми елями, высок, молчалив и незаметно переходит в такие же величественные, как и он сам, столетние и пустынные леса». Петровский парк при Паустовском был совсем не похож на Тригорский и Михайловский: «Он чёрен, сыр, зарос лопухами, в него входишь, как в погреб. В лопухах пасутся стреноженные лошади. Крапива глушит цветы, а по вечерам парк стонет от гомона лягушек. На вершинах темных деревьев гнездятся хриплые галки».
Всё это - лирический Паустовский. Наблюдательный, поэтичный, задумчивый, тихий... Но был и другой. Злой. Но тоже тихий. Некоторые об этом догадывались, но его дневники революционной поры были опубликованы только в нашем веке. Те записи сравнивают с «Окаянными днями» Бунина, тем более что оба писателя в то время оказались в одном городе - в Одессе, и наблюдали примерно одно и то же. «Пьяные солдаты, - писал Паустовский сразу после революции. - Всё гудит матерной бранью - рождается большевизм». Большевизм, каким мы его знаем, во многом рождён как раз из матерной брани, хотя Паустовский, конечно, не приписывал новой власти всех бед. Позднее, насмотревшись на завоевания новой власти, он в своём дневнике напишет: «Большевизму так и не удалось освободиться от недостатков прошлых государственных структур - алчности, пренебрежения к личности, глухоте к чужому мнению».
Освободиться от недостатков большевизму не удалось, но кое-чего новая власть всё же достигла. И об этом то же есть в дневниках Паустовского: «Началась новая эпоха - прикармливание интеллигенции, профессоров, художников, литераторов. На горьком хлебе, напитанном кровью, они создадут какой-то нудный лепет - «великое искусство пролетариата, классовой ненависти». ЧеКа им крикнуло «пиль», и они покорно пошли, поджав облезлый от голода хвост. Голгофа. Предсмертная пена на губах искусства. Кто из них потом повесится, как Иуда на высохшей осине? Кто однажды продал душу? Господи, да минет меня чаша сия».
Миновала ли эта чаша Паустовского? Прикормили ли его? Формально, вроде бы, да. Из наград у него имелись не только Георгиевский крест («Доктор Пауст», как его потом прозвали, во время Первой мировой войны служил санитаром в полевом санитарном поезде), но и советские награды, включая ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Когда-то в своих антисоветских дневниках он с брезгливостью писал о «правдах» и «известиях», а в тридцатые годы работал не где-нибудь, а в главной партийной газете «Правда». Но в партию не вступил, письма, клеймящие «врагов народа», не подписывал... Зато позднее подписывал другие письма. Одно из самых известных - в 1966 году, когда Константин Паустовский, вместе с Валентином Катаевым, Марленом Хуциевым, Корнеем Чуковским, Петром Капицей, Иннокентием Смоктуновским, Олегом Ефремовым, Михаилом Роммом, Георгием Товстоноговым, Андреем Сахаровым, Майей Плисецкой и другими подписал письмо 25-ти деятелей культуры и науки генеральному секретарю ЦК КПСС Брежневу против реабилитации Сталина.
Вряд ли Паустовский до конца жизни избавился от того чувства, которое появилось у него после революции, когда он описал то, что творилось при новой власти:«Чувство головокружения и тошноты стало всенародным. И больше умирают от этой душевной тошноты, тоски и одиночества, чем от голода и сыпняка». Но в изданных в СССР книгах такого Паустовский написать не мог. Но в этих книгах есть то, что назвать неправдой тоже нельзя.
Псковский мужик, однажды подвозивший Паустовского на телеге, пояснил: «Отсюда начинается земля Александра Сергеевича. Это его лес, михайловский». «Возница ответил мне так, - вспоминал Паустовский, - будто речь шла о человеке, до сих пор ещё живущем в этих местах, которого он, возница, самолично и хорошо знает». И там же: «Вы этих стариков из Зимарей не слухайте, - предупреждали меня колхозники из Тригорского. - Они вам напоют, будто Александр Сергеевич через их деревню бесперечь ездил. А он ее за три километра объезжал, потому что грязь в Зимарях была непролазная».
Собственно, это и есть наша страна. С одной стороны, вечно пропитанный солнцем Тригорский парк, а с другой - отчаянный возглас 28-летнего Паустовского: «Дикая, монгольская, бесстыдная Россия. Позор. Пакгаузы, серая, дождливая Москва. Трамваи - люди хуже скотов. Нужно уметь ловко вгрызаться в горло друг другу...»
В очерке «Булгаков и театр» Паустовский вспоминал о Михаиле Булгакове, которого хорошо знал по киевскому детству. Булгакову не позволялось ещё больше, чем Паустовскому. Значительную часть написанного тому вообще опубликовать не удалось. Но есть ощущение, что самые лучшие книги «Доктор Пауста», в отличие от булгаковских, мы не прочтём никогда - потому что они не написаны.
В романе Паустовского «Романтики» 1935 года, главе «Скандал в литературном кружке», герой восклицает: «Что вы позволили сделать со своими детьми? Вы предали их своими назойливыми буднями, пьяными праздниками, холуйством и нытьем». Между назойливыми буднями и пьяными праздниками разница невелика.
Сегодня, когда читаешь Паустовского, обращаешь внимание не только на шутки и мистификации Булгакова-гимназиста, на встречу Паустовского с внучкой Анны Петровны Керн или на описания "пушкинских" парков, но и на дневниковую запись вроде этой: «Мы дожили до самого страшного времени, когда правы все идиоты».
15 июля 2016 г.
Собирался сегодня написать о Чехове. А приходится писать о Ницце. Но не о той Ницце, в которой Чехов сочинял «Три сестры» и откуда отправил резкое письмо Суворину по «делу Дрейфуса», а о теракте, случившемся на Английской набережной в День взятия Бастилии.
Едва ли не первое, что попалось мне на глаза утром 15 июля, - высказывание бывшего французского гражданина Эдуарда Лимонова. После теракта в Ницце Лимонов написал: «Власть нужно немедленно передать Марин Ле Пен, нужно начать массовые депортации чужих из Франции. Забыть о демократии и правах человека, вспомнить о справедливости и мести».
Это как раз то, чего террористы добиваются. Они хотят, чтобы в Европе забыли о демократии и правах человека. Если спросить любого головореза из запрещённых или незапрещённых группировок, чего он добивается, то головорез, скорее всего, так и ответит: справедливости и мести. Мести и справедливости. Месть для таких - синоним справедливости.
Вяземский, Гоголь, Тютчев, Герцен, Чехов, Шагал, Алданов, Бунин, Цветаева, Маяковский, Высоцкий... "Русская Ницца". Места хватало всем. Мемориальные доски Ленину и Чехову висят совсем рядом.
Когда я узнал о теракте на Английской набережной в Ницце, то подумал: «Это какое-то «Облако в штанах», только кровавое... Это ведь там была давка на улице, Ницца, фейерверк...(«Улица муку молча перла. // Крик торчком стоял из глотки. // Топорщились, застрявшие поперек горла, // Город дорогу мраком запер... Не верю, что есть цветочная Ницца...»
Маяковский написал о Ницце по контрасту, - потому, что она символизировала что-то райское (Гоголь называл Ниццу раем). «И когда - // все-таки!- // выхаркнула давку на площадь, // спихнув наступившую на горло паперть, // думалось: // в хорах архангелова хорала // бог, ограбленный, идёт карать! // феерией ракет...» Фанатики-террористы тоже ведь действуют не от своего имени, а от имени Бога. Карают. Это ведь так просто - переложить всю ответственность на какого-то невидимого Бога, и постараться сделать его видимым, раскрашенным в цвет человеческой крови.
Так что мысль устроить теракт прямо в раю - для террористов, в головах которых впечаталась идея доступного рая, - вполне очевидная идея. В аду теракты устраивать бессмысленно. Тем более что «рай» на Лазурном берегу - интернациональный. Поэтому среди погибших не только французы, но русские, американцы...
Портрет террориста, насмерть задавившего огромным белым грузовиком не меньше 84 человек, получается довольно пёстрый. Соседи и знакомые вспоминают, что застреленный полицией водитель «любил девочек и сальсу», был «одиноким» и «тихим», у него «имелись проблемы в браке», «причёска была, как у Джорджа Клуни», Убийцу называют «грубоватым» «мелким уголовником»... А в довершении всего это фанатик (?) казался окружающим «не очень религиозным». Почему-то так часто бывает. Не все террористы любят сальсу и подстригаются под Джорджа Клуни, но проблемы в личной жизни - чуть ли не у всех. И при этом многих трудно назвать религиозными... Но этого, оказывается, вполне достаточно. И никакие высылки нелегальных эмигрантов здесь не помогут. Большинство «исламских террористов» во Франции и Бельгии - граждане этих стран, как были гражданами России те, кто взрывал себя и других в российских аэропортах, метро и вокзалах.
В том, что среди «религиозных фанатиков» столько людей, которых трудно было назвать религиозными, нет ничего странного. Они фанатики не религии как таковой, а каких-то сопутствующих этой религии вещей. Они берут от религии столько, сколько им надо. Говоря проще, им нравится карать. Им, видимо, нравится думать, что ими движет на «машине смерти», мчащейся по семикилометровойPromenade des Anglais, какая-то «божественная сила». Террорист - тот, кто вообразил себя Богом, сел за руль арендованного грузовика и «проехался по судьбе». Что-то слишком много развелось людей-карателей.
Ницца - тот город, который расслабляет. Чехов как раз оттуда, из Ниццы, написал в письме: «Большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от неё». Во Французскую Ривьеру едут отвлечься, в том числе и от политики. Но «бог, ограбленный, идёт карать» именно в такие места. Туда, где людей привыкли жалеть.
Маяковский в поэме «Облако в штанах» написал: «Уже ничего простить нельзя. // Я выжег души, где нежность растили. // Это труднее, чем взять // тысячу тысяч Бастилий!»
Успокоить карателей труднее, чем взять тысячу тысяч Бастилий.
17 июля 2016 г.
Царскую семью, камердинера, доктора и горничную убили в ночь на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге. Но смертный приговор был подписан задолго до этого. Произошло это на псковском вокзале, когда царь подписался под манифестом об отречении. Это и был смертный приговор с отсрочкой. В марте 1917 года в Пскове произошёл невероятный случай. Манифест подписал не просто какой-то царь, а главнокомандующий воюющей армии. Власть над страной и армией он передал не в надёжные руки, а непонятно кому.
Визит царя в Псков в 1917 году никто не готовил, в отличие от августовского 1903 года, когда Николай II посмотрел на военные манёвры с участием Преображенского полка, провёл смотр на плацу 93-го Иркутского пехотного полка, посетил Псково-Печерский монастырь, Поганкины палаты, Мирожский монастырь, Троицкий собор, Дом Трудолюбия, побывал на Торговой площади у памятника Александру II, приехал в Торошино (в императорский вагон тогда с приветствием явилась делегация псковского земства; среди делегатов был член земской управы и будущий губернский комиссар по назначению Временного правительства Александр фон-дер Беллен - родной дед Александра Ван дер Беллена, который с 23 мая по 1 июля 2016 года считался избранным президентом Австрии). На центральной улице Пскова - Сергиевской, между Летним и Ботаническим садом установили пышную временную Триумфальную арку. Народ встречал императора и императрицу радостными приветствиями (через 14 лет не менее радостно народ встретит известие об отречении, зачитанное с балкона псковского почтамта. Правда, под балконом, в основном, будут стоять смертельно уставшие от войны солдаты).
Но о той поездке императора и императрицы в Псков, несмотря на пышную встречу, мало кто вспоминает, в отличие от внезапного приезда 1917 года, когда в императорский вагон на псковском железнодорожном вокзале явилась совсем другая делегация. Важнейшую роль в отречении царя сыграл командующий Северным фронтом (штаб фронта находился в здании псковской гимназии) генерал от инфантерии Николай Рузский. По словам барона Владимира Фредерикса, скрепившего своей подписью машинописный лист с Актом об отречении, «Рузский держал Николая II за руку, другой рукой прижав к столу перед ним заготовленный манифест об отречении и грубо повторял: «Подпишите, подпишите же. Разве Вы не видите, что Вам ничего другого не остаётся. Если Вы не подпишете - я не отвечаю за Вашу жизнь». Как вскоре выяснится, Рузский и за свою жизнь не отвечал... Царь после полуторачасовых уговоров сдался.
Рузский ненадолго переживёт царя. Бывшего командующего Северным фронтом большевики приговорят к смертной казни вместе с другими заложниками в октябре 1918 года - в Пятигорске, но не расстреляют, а зарежут - черкесским кинжалом по горлу. Это сделает будущий нарком почт и телеграфов чекист Георгий Атарбеков (он же - «Железный Геворк» Атарбекян). При чтении материалов уголовных дел того времени не трудно убедиться, что классовая ненависть в бесчисленных расправах играла не самую важную роль. Классовую ненависть вообще в расчёт принимать не стоит. Здесь на первое место выходили садистские наклонности. Тот же Артабеков и его сообщники-чекисты устраивали не казни, а бойню. Раздевали заложников, ставили на колени, заставляли вытягивать шеи и резали горло, рубили шашками, отрубали конечности... Видимо, наслаждались брызгами крови... О чём потом любили рассказывать. По Рузскому Артабеков полоснул кинжалом пять раз. При расстреле царской семьи без садизма тоже не обошлось. Формально считается, что решение о казни принял Исполнительный комитет Уральского Совета рабочих и солдатских депутатов во главе с председателем Александром Белобородовым. Но ведь недаром военный комиссар Екатеринбурга Филипп Голощёкин курсировал между Екатеринбургом и Москвой - советовался с Лениным и Свердловым.
Стоны и крики жертв решили заглушить привычным способом - подогнали к екатеринбургскому Ипатьевскому дому грузовик с шумным мотором. Трое из десяти латышских стрелков от участия в расстреле отказались. Сразу убить всех не удалось. Пришлось Алексея, Анастасию и горничную Анну Демидову добивать выстрелами в упор.
В гражданских войнах по обе стороны часто проявляют себя те, кто в обычной мирной жизни проявить себя не способен. А гражданские войны развязывают руки. Физическое наслаждение, которое получали участники расправ, не стоит недооценивать.
Участник ликвидации царской семьи Михаил Медведев (Кудрин) вспоминал, что убийством людей в ту ночь дело не ограничилось: «- Конец, говоришь, династии Романовых?! Да... Красноармеец принёс на штыке комнатную собачонку Анастасии - когда мы шли мимо двери (на лестницу во второй этаж) из-за створок раздался протяжный жалобный вой - последний салют императору Всероссийскому. Труп пёсика бросили рядом с царским. - Собакам - собачья смерть! - презрительно сказал Голощёкин».
Тем временем, красноармейцы активно шарили по карманам и под одеждой убитых - искали драгоценности. Красноармейцев пришлось обыскивать. Они сдали начальству жемчужные ожерелья, бриллиантовые брошки, обручальные кольца, алмазные булавки, золотые карманные часы... Свой интерес к драгоценностям они объяснили так: «Да мы просто так - взяли на память о событии. Чтобы не пропало».
Останки всех расстрелянных в подвале дома купца Ипатьева - спрятали, думали, что надёжно, скрытность объяснив тем, что Романовы «похоронены так, как издревле хоронили на Руси разбойников с большой дороги - без креста и надгробного камня, чтобы не останавливали взгляд идущих по этой дороге к новой жизни». 11 пудов серной кислоты будущий полпред СССР в Польше Пётр Войковзаказал в екатеринбургском аптекарском магазине, чтобы «мир никогда не узнал, что сделали с царской семьёй».
На этой дороге к новой жизни оказалось множество препятствий. Их устранили. В Пскове снесли даже тот самый памятник Александру II Освободителю знаменитого скульптора Александра Опекушина. Дошла очередь и до участников ликвидации царской семьи. Филиппа Голощёкина, к тому времени уже главного арбитра при СНК СССР, арестовали в 1939 году, а расстреляли в 1941. Александра Белобородова расстреляли ещё раньше - вместе с женой в 1938 году. Своё дело они сделали, а патроны остались.
С той поры прошёл уже целый век. В России за последние годы установлено множество памятников расстрелянному императору. Рядом с псковским вокзалом соорудили часовню с табличкой: «Царская часовня» сооружена в год 1100-летнего юбилея Пскова в качестве покаяния и глубокой скорби псковичей о трагической кончине последнего российского императора Николая Александровича Романова».Если ехать от часовни по улице Яна Фабрициуса, то вскоре можно оказаться на улице Свердлова, а она приведёт к месту, где когда-то была установлена Триумфальная арка в честь приезда Николая II. Судя по названию улиц и городов, в России чтят всех: Николая II, Ульянова-Ленина, Свердлова, Атарбекова-Атарбекяна, Войкова... Но на примирение это не похоже.
Как записал в дневник последний император: «В час ночи уехал из Пскова с тяжёлым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман».
18 июля 2016 г.
Вчера вечером в одной компании, где я был, люди под гитару вдруг запели песню «Нет лет». На удивление красивую песню. Пока она звучала, я подумал о двух вещах: о прошлогоднем показе в псковском драмтеатре спектакля режиссёра Вениамина Смехова «Нет лет» Театра на Таганке и о дне рождения Евгения Евтушенко (оно у него 18 июля).
Не знаю поэта более противоречивого, чем Евтушенко. В его стихах так много всего, что теряешься... В том спектакле «Нет лет» было множество чистых евтушенковских нот. И совсем другая сторона раскрылась в программе, которую представил в Пскове два с половиной года назад ко Дню независимости Латвии Раймонд Паулс. Две трети своего выступления в Пскове Раймонд Паулс посвятил программе на стихи Евгения Евтушенко «Дай Бог». Я тогда в «ПГ» написал: «Этот поэт своими стихами действительно способен вытягивать из композиторов те самые «шансонные» ноты»». Были времена, когда композиторы успешно этого избегали. Удалось это когда-то Микаэлу Таривердиеву. Он справился со стихами, начинающимися с удивительной рифмой «происходит / не ходит»: «Со мною вот что происходит: // ко мне мой старый друг не ходит». Получилось незабываемо.
Спектакль «Нет лет» напомнил, что стихи Евтушенко не обязательно должны ложиться на приблатнённые аккорды. Евтушенко раньше везло с композиторами (Микаэл Таривердиев, Евгений Крылатов, Давид Тухманов, Арно Бабаджанян,Андрей Эшпай, Юрий Саульский...) Из известных песен на стихи Евтушенко можно составить хороший концерт: «А снег идёт», «Не спеши», «Вальс о вальсе», «Чёртово колесо», «Хотят ли русские войны», «Бежит река», «Любимая, спи», «Серёжка ольховая», «Что знает о любви любовь», «Нас в набитых трамваях болтает...» ... Их исполняли Марк Бернес, Клавдия Шульженко, Муслим Магомаев, Алла Пугачёва,Артур Эйзен, Юрий Гуляев, Анна Герман, Майя Кристалинская, Людмила Сенчина,Валерий Ободзинский, Эдуард Хиль, Лев Лещенко, Людмила Гурченко, Вахтанг Кикабидзе, Елена Камбурова, Сергей Никитин, Александр Градский, группа «Диалог» ... Так что вовсе не обязательно ощущать себя посетителем ресторана, нарвавшимся на подгулявшую группу товарищей за соседним столиком, под аккомпанемент ресторанного ансамбля горланящих евтушенковское: «Я был влюбчив, я был вьюбчив, // но глаза мне отворя, // Бог шепнул: // «Вглядись, голубчик... //Это - женщина твоя»!
У Евтушенко есть стихотворение о наследниках Пушкина, а в нём такие строки: «С нами пил и веселился, //И на всех душа была. // В Бродском он не поселился - // Маловато в нём тепла». Сразу бросается в глаза фамилия «Бродский» (его тень сопровождает Евтушенко полжизни). Но я, прежде всего, обратил внимание на рифму «веселился-поселился». Это такая особенность Евтушенко - раннего, позднего. Неважно. Ему страшно хотелось высказаться. Более того, ему всегда было что сказать. Но слова он часто подбирал и продолжает подбирать первые попавшиеся. И это влияет не только на форму, но и на содержание.
Евтушенко по определению поэт нескромный. Кто у него наследники Пушкина? «Он проблескивал во Блоке, // Может быть, во мне мерцал...». Вот так... В Бродском Пушкин не «мерцал», а в Евтушенко - «мерцал»... Читаешь и невольно веселишься. И в том же стихотворении Евтушенко делает ещё один неожиданный поворот. Вернее, он был бы неожиданный для кого угодно, только не для Евтушенко. Поэт, рассказывающий о Пушкине и о его духовных наследниках, вдруг пишет: «С нами всеми для порядку //он Россию разделил, //и Шараповой крылатку // он на корте расстелил». Ладно, «разделил-расстелил», но теннисистка Шарапова?.. Что там с ней было в 2007? Вышла в финал Открытого чемпионата Австралии? Евтушенко увидел, вдохновился и тут же зарифмовал... И вот уже бедный Александр Сергеевич, по версии Евтушенко, уже «мерцает» в Марии Шараповой. Видимо, играет с ней в парном разряде. Подобных смысловых провалов у Евгения Евтушенко - бездна. Но они же определяют его взлёты. Он настолько - по-детски - непосредственен, что это позволяло ему сочинять так, как более «взрослые» поэты сочинять не могли или остерегались. А «большой ребёнок» Евтушенко, обезоруживая или озадачивая своей искренностью, не просто сочинял, но и публиковал. И продолжает публиковать.
Есть несколько дорог русской поэзии второй половины ХХ века. Одна отчётливо видна в «Псковском реестре» Иосифа Бродского, другая - в «Псковских башнях» Евгения Евтушенко.
«Восстав на те порядки скотские, // когда в разоре башни псковские // собой являли лишь позор, // он бисер доводов рассыписто // метал рукомесла российского // в парче невидимой посол...» Это мгновенно узнаваемый Евтушенко. Ясно, что он написал это о псковском реставраторе и кузнеце Всеволоде Смирнове. Смирнов тогда жил в одном доме с моим дедушкой и бабушкой. Я, в детстве часто игравший во дворе, встречал его почти каждый день. Его семья часто выгуливала двух больших лохматых собак на поводке. В том доме на Октябрьском проспекте жило несколько псковских знаменитостей, и к ним приходили, когда бывали в Пскове, многие всесоюзные знаменитости... Булат Окуджава, например. Не знаю, приходил ли Евтушенко, но в мастерской у Всеволода Смирнова на берегу Великой он точно бывал, описав в стихах, как Всеволод Смирнов общался с псковскими чиновниками в шестидесятые годы: «Взывал, что башни те беспаспортно, // стоят заброшенно, // беспрапорно, // подобно каменным гробам. // Ловя тупых чинуш на лестнице, // о прапорах железных лекции // читал художник медным лбам...» (неподалёку от дома Смирнова, в гостинице «Октябрьская» на том же Октябрьском проспекте, останавливался Иосиф Бродский, когда приезжал в Псков к Надежде Мандельштам). Концовка «Псковских башен» получилась бравурная и двусмысленная: «И, лыбясь маслено, как пончики, // глядят заезжие япончики, // и старики, и детвора, // и даже лбы все так же медные, // как снова плещутся победные // на башнях Пскова // прапора».
Это такой сомнительный литературный приём: чтобы искусственно превознести что-то своё, надо рядом поместить что-то чужое мелкомасштабное. Евтушенко выбрал «заезжих япончиков». Несмотря на всё это, даже Бродский, которого в любви к творчеству Евтушенко не заподозришь, не раз в разговоре с друзьями высказывался: «Евтух-то талантливый мужик» или «А ты знаешь, всё-таки он симпатичный человек...»
Евтушенко не просто поэт, он - публицист. В стихах в том числе. Когда-то его сравнивали с молодым Бобом Диланом, но общее у них только одно - обоих безуспешно выдвигают на Нобелевскую премию по литературе. Но помимо всего прочего он ещё и артист. Иногда в прямом смысле (в его фильмографии несколько ролей и две режиссёрские работы), иногда в переносном («я актёр и играю ворчливого старика»). Таким людям обычно позволяется больше, чем остальным. Он может написать в стихотворение с названием «Я живу в государстве по имени как бы»: «Наше КАК БЫ - везде,// словно будничное полоумье. // Как бы судьи в суде,// как бы думающие - в Думе...»
Но его всё равно пригласят выступить с лекцией в Госдуме.
19 июля 2016
Когда Владимиру Маяковскому понадобилось подобрать рифму к слову «Маяковский», то он недолго думал, написав: «псковский». Получилось: «Иногда мне кажется - // я петух голландский // или я // король псковский. // А иногда // мне больше всего нравится // моя собственная фамилия, // Владимир Маяковский». Это фрагмент его ранней пьесы в стихах - трагедии «Владимир Маяковский». Среди действующих лиц пьесы некто Владимир Маяковский (поэт 20-25 лет), а вместе с ним действуют Человек без глаза и ноги, Человек без уха, Человек без головы, Человек с растянутым лицом, Человек с двумя поцелуями, Обыкновенный молодой человек, Женщина со слезинкой, Женщина со слезой, Женщина со слезищей... Маяковский в литературе был большой шутник.
Человек без уха у Маяковского кричал о том, что на тротуаре мечется женщина и«кидает плевки», и плевки «вырастают в огромных калек». Воображение Маяковского всегда было буйным. Именно этим можно объяснить то, что он уже в советские времена какие-то, в сущности, ничтожные вещи описывал в своих стихах как что-то огромное. Воображения ему хватало. Он придумал целую огромную страну и миллионы её граждан.
Я помню, что в конце 2008 года напечатал о Маяковском в газете статью. Но это был тот период, когда бумажную версию газеты, которую я тогда редактировал, только что закрыли, и мы выходили в интернете. Однако через несколько месяцев закрыли и электронную версию. Газетный архив был внезапно утрачен. Особенно это касается фотографий и того, что публиковалось исключительно в интернете. Пропал и текст о Маяковском. Я даже не помнил, как он назывался. И всё же сегодня, в честь дня рождения Маяковского, попробовал набрать в поисковике какие-то ключевые слова. И неожиданно обнаружил на сайте московского театра «Эрмитаж» свою статью «Маяковский как образец фальсификации». Понятно, что они разместили её потому, что там цитируется художественный руководитель театраМихаил Левитин, с которым я общался и в Пскове, и в Москве. Так что нужные мне цитаты благодаря театру «Эрмитаж» нашлись.
Маяковский был натурой увлекающейся. В этом смысле он самый поэтичный русский поэт ХХ века. Если под словом «поэт» понимать «витающий в облаках» (облака не обязательно должны быть в штанах). Маяковский был не сдержан, эмоционален... И эта несдержанность позволяла ему безбожно нарушать эстетические и этические границы...Та временно утраченная статья о Маяковском начиналась так: «Левая идея снова в моде. В том числе, и в литературе. Это реакция на буржуазные извращения, гламур, кризис, глобализм... Наши современники озираются вокруг - с явным намерением снова сбросить кого-нибудь «с парохода современности». Или хотя бы со шлюпки, причалившей к этому пароходу. Так что нет ничего удивительного, что на Владимира Маяковского опять обратили пристальное внимание. Не может сейчас не обратить на себя внимание автор, написавший: «Долой нежность! / Да здравствует ненависть! / Ненависть миллионов к сотням, / Ненависть, спаявшая солидарность».
Помню, я был свидетелем разговора в ЦДХ с участием Михаила Левитина, критика Натальи Ивановой и писателя Бенгта Янгфельдта. Шведский переводчик и исследователь Янгфельдт презентовал свою книгу о Маяковском, основанную, в том числе, на неопубликованных досье британской разведки и архивов ГПУ. «Я бы каждый раз, вопреки фактам, сквозь факты пробивался к Владимиру Владимировичу, - произнёс Михаил Левитин с некоторым сомнением глядя на большой красный том. - Факты не помогают. Не помогают архивы... Помогает чтение стихов. Оно ненаучно, оно, может быть, беспочвенно... Но это - творчество».
О Маяковском Янгфельдт узнавал не только из архивов. Он общался Лилей Брик,Романом Якобсоном, Татьяной Яковлевой, Вероникой Полонской, Василием Катаняном, Львом Гринкругом...
Янгфельдт принялся говорить о том, как Маяковский стал менять своё отношение к советской власти («в 1918 году он бежал в Москву и был анархистом, и поддержал большевиков только через год. В 1921 году Маяковский посылает поэму «150 000 000» Ленину. Ленин, как мы знаем, в письме Луначарскому отвечает: «Как не стыдно голосовать за издание «150 000 000» Маяковского в 5.000 экземпляров. Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность»).
Действительно, Ленин Маяковского не понимал. Не мог понять бюрократ поэта. Что это такое? - «Пуля - ритм. Рифма-огонь из здания в здание...»? У Ленина в арсенале имелись настоящие пули и настоящий огонь. Маяковский писал: «А нам // не только, новое строя, // фантазировать, // а ещё и издинамитить старое». Захватив власть, большевики опасались, что некоторые особо пламенные революционеры захотят вместе со старым «издинамитить» и их самих, устаревающих на глазах. Вскоре вообще наступит период реставрации. НЭП. Так что Маяковскому на всякий случай перестали выплачивать гонорары, и он собирался отправиться подальше от двух столиц - на Дальний Восток к своим товарищам-футуристам, а рукопись поэмы отослал Роману Якобсону в Прагу... Якобсон потом скажет Янгфельдту: «Маяковский - прекрасный пример того, как можно сфальсифицировать поэта, при этом не сфальсифицировать ни одного слова».
«Почему у Ленина была такая реакция? - рассуждал Бенгт Янгфельдт на московской встрече, с которой я делал репортаж для псковской газеты. - Потому что это происходило одновременно с Кронштадтским восстанием и X съездом партии. Об этом раньше никто не писал. Почему Ленин испугался? Начинался террор. Число концентрационных лагерей возросло с 80 до 383. То есть большевики, когда начинали либерализацию экономики, не позволяли никакой слабины в идеологии... У Маяковского было одно общее с кронштадтскими матросами. Это лозунг третьей революции. Ленин прекрасно это знал». Но через год, когда в стране станет спокойнее, восставших перестреляют или посадят, Ленин значительно смягчится и скажет: «Я не поклонник таланта Маяковского, но вчера читал в «Известиях» поэму «Прозаседавшиеся», и это замечательно...». Вождь похвалил, и Маяковского срочно стали печатать в тех же «Известиях».
В Маяковском, судя по воспоминаниям, было много неприятных человеческих черт. К тому же, он был самоубийцей. Не только в том смысле, что, в конце концов, застрелился, но и в том, что самоубийственные мысли его посещали довольно часто. Он был мужчиной на грани нервного срыва. Он обожал широкие жесты. Самоубийство тоже было широким жестом.
Потом его, конечно упростили. Ополовинили. Но даже в том хрестоматийном виде с его пафосными поэмами, Маяковский всё равно казался каким-то особенным - благодаря ритму, рифмам... Слона из посудной лавки поместили в зоопарк, но он не перестал быть слоном. Причём, в разные времена даже его революционные строчки казались подозрительными или просто крамольными («В броневики и на почтамт! // - По приказу // товарища Троцкого!» или «Вас вызывает // товарищ Сталин»).
«Маяковский был загнан всей жизнью и собственным страстным желанием, - рассказывал Михаил Левитин. - Это немыслимая потребность в страдании... Это всё вещи не просчитанные, это не предательство. Это «загнать себя и выть»...»
Итак, загнал себя... Но куда он гнал? В сторону какой-то немыслимой невероятной космической любви. «Любить - это с простынь, бессонницей рваных, // срываться, ревнуя к Копернику, // его, а не мужа Марьи Ивановны, // считая своим соперником».
Человек хотел любить и быть любимым, и на этом скольком пути много раз падал. И не только в объятья. Государство "залюбило" его до смерти. Но ведь и он сам многое сделал для того, чтобы это государство в таком виде утвердилось на нашей земле.
Литературным процессом в этом государстве пытались управлять знакомые типажи: Человек без головы и Женщина со слезищей.
Продолжение следует
Алексей СЕМЁНОВ