(Продолжение. Начало в №№ 345-357).На постепенно обновляющемся сайте «Псковской губернии» появился раздел «Блоги», где я каждый день теперь что-то пишу. Без выходных. Это стихотворные тексты, но каждый из них предваряется каким-то комментарием или наблюдением. В полном объёме записи лучше читать в блоге «ПГ», там и картинки есть.
28 сентября 2016 г.
В декабре 1931 года перспективы Ираклия Андроникова (Андроникашвили) были таковы, что никто не мог поручиться за его долгую и счастливую жизнь (Андроников родился 28 сентября 1908 года и дожил до наших дней - умер 11 июня 1990 года). Его арестовали как «члена антисоветской группировки».
Если бы не бывший «член антисоветской группировки» Ираклий Андроников, Всесоюзный пушкинский праздник поэзии, проводившийся в 1967 года в Псковской области, был бы совсем другим. К тому времени положение Андроникова было незыблемо. Он являлся мэтром, которым восхищались даже те, кто обычно умело скрывал эмоции. «Он никому не принадлежал, - говорил о нём Евгений Шварц. - Актёр? Нет. Писатель? Нет. И вместе с тем он был и то, и другое, и нечто новое. Никому не принадлежа, он был над всеми».
Ираклия Андроникова утвердили председателем оргкомитета Всесоюзного пушкинского праздника поэзии в феврале 1967 года на секретариате Союза писателей СССР. Имея такое положение - «над всеми», он постарался сделать из праздника масштабное событие, привлекая именитых литераторов со всего мира.
В то время в Пскове была только одна приличная гостиница - «Октябрьская». Ираклий Андроников, приезжая в Псков, останавливался там. Впрочем, кто только в ней в 60-е годы не останавливался. Иосиф Бродский, например. Первый Всесоюзный пушкинский праздник поэзии открыли в псковском драмтеатре со словами Андроникова: «Да, Пушкин в нашем сознании жив!..»
Идеальных фестивалей и праздников не бывает. В те годы, когда председателем оргкомитета был Ираклий Андроников, тоже, наверное, не всё получалось гладко. Всё-таки советский литературный официоз не мог себя не проявлять. Однако популярность праздника была огромной. И в наше время повторить её невозможно по многим причинам. Сменилась эпоха. Поэтическое слово уже не в такой цене. И наоборот, передвижение по стране стало намного дороже. Добраться до Михайловского из дальних и не очень дальних мест могут не все, кто хочет. К тому же сами организаторы праздника должны чётко понимать, что они организуют. Андроников понимал. Он был погружён в литературу с головой и организовывал не просто праздник, а литературный праздник. И не просто литературный, а пушкинский. Те, кто приезжал на день рождения Пушкина в те времена, рассказывают, что Семён Гейченко тогда находился несколько в тени искромётного Андроникова. Здесь важно понимать, что Андроников был не просто влиятельным литературоведом и телеведущим, но ещё и артистом (сегодня его могли бы назвать шоуменом). Екатерина Андроникова рассказывала: «Про отца говорили «театр одного актёра», потом, как часто это бывает, это выражение стало общим местом. А он был актёром вне театра. Импровизатор. Сам по себе. Абсолютный одиночка, без предшественников и последователей. Так и остался. Ни учеников, ни продолжателей. Да и не могло быть».
В детстве я любил смотреть телепередачи с его участием. Его пародии были запоминающимися, но дело было даже не в подражании. В конце концов, многих из тех, кого он пародировал, мы не знали. Это были люди, жившие давным-давно. Меня привлекало то, что Андроников весело говорил о серьёзных, в сущности, вещах. Его устные рассказы о писателях, артистах, музыкантах - это только отчасти дружеские шаржи. Но это были ещё и документальные свидетельства о людях и эпохе. Многих его героев мы знали только по портретам в учебниках. И вдруг, когда на экране или на сцене появлялся Андроников, они оживали - со своими шутками, чудачествами... Понятно, что такой живой человек, как Андроников, не мог участвовать в организации чего-то «мёртвого». Корней Чуковский как-то сказал: «За всю свою жизнь я ни разу не встречал человека, хотя бы отдаленно похожего на Андроникова. Никого не могу с ним сравнить!»
Семён Гейченко в книге «У Лукоморье» описал начало первого Всесоюзного праздника поэзии так: «Зазвучал проникновенный голос Ираклия Луарсабовича Андроникова - председателя постоянного Комитета по проведению праздника. Все обнажили головы и замерли. Андроников говорит: «Такого еще не бывало в нашей стране. Такого числа гостей не видал еще ни один хозяин. И небывалое это число оттого еще более небывалое, что этих гостей никто специально не приглашает. Они едут сами к Пушкину, потому что не могут не приехать...» Выступают поэты и писатели. Гремит музыка Глинки. Его «Славься». Ликующе звучит гимн Родине, подарившей миру гения. Все смотрят вверх, на величавый символ бессмертия Пушкина - Успенский собор... Из окон собора доносится голос Ивана Семёновича Козловского. Детские голоса ему подпевают «Вечерний звон». Раздумчивая грустная мелодия плывет над могилой, над землей, несется к небу...»
Случались, конечно, и казусы (если бы их на сцене разыграл Ираклий Андроников, то было бы вдвойне смешно). В книге Геннадия Красухина «Стёжки-дорожки» описан эпизод, когда со сцены начал цитировать «Пушкина» поэт Егор Исаев - завсегдатай праздника: «Дрожь берёт, когда подумаешь, что на этой земле родились бессмертные строки, которые так любил Ленин: «Из искры загорится пламя». Чего не Пушкина? - возмущённо заорёт Егор какому-то зрителю. И станет видно, что вместе с Исаевым возмущается сидящий рядом с ним в президиуме Гейченко... - Ты, мил-человек, когда придёшь домой - полистай Пушкина. Может, он и декабристам не писал?» История почти как у Довлатова в «Заповеднике», когда герой начинает перед туристами цитировать под видом Пушкина Есенина. «Наш скорбный труд не пропадёт, // Из искры возгорится пламя, // И просвещённый наш народ // Сберётся под святое знамя», - написал Александр Одоевский.
В тридцатые годы, когда надвигалось столетие со смерти Пушкина, советская власть тоже всерьёз занималась поэзией и особенно отдельными её представителями. Так созрело уголовное Дело № 4246, по которому и проходил секретарь детского сектора Госиздата Ираклий Андроников. Его арестовали 10 декабря 1931 года. В тот же день арестовали Даниила Хармса, Александра Введенского... Всего шестерых человек. Поэтов, художников... В «Постановлении о производстве обыска и задержании подозреваемого» было сказано: Д. И. Ювачев (Хармс) подозревается в том, что «он является участником антисоветской нелегальной группировки литераторов». При обыске была изъята «мистическая литература, рукописи и разная переписка». Вскоре возникли слухи о том, что аресту обэриутов причастен Андроников. Это было связано с тем, что Андроников пробыл под арестом полтора месяца, а потом был отпущен «за недоказанностью». Постановление о его освобождении было подписано 29 января 1932 года. Всех остальных 21 марта 1932 г. коллегией ОГПУ приговорили к трём годам «исправительных концлагерей». Однако времена были ещё относительно гуманные (Хармс погибнет позже), и Хармс после 23 мая 1932 года, как и Введенский, отправится в Курск. Это называлось «высылка».
Уже в наше время в открытом доступе появились протоколы допросов Хармса, Андроникова... Допросы вёл один и тот же следователь А. Будников. Если верить этим протоколам, Андроников дал такие показания: «Я знал о существовании группы Хармса-Введенского, в которую входили писатели Хармс, Введенский, Бахтерев, Разумовский, художники Глебова, Порэт, Гершов, а также Калашников и ему подобные. Существование образцов реакционного творчества (картины филоновской школы Порэт и Глебовой), любовь к старому стилю, антисоветская сущность детских произведений Хармса, Введенского и личные беседы с нами, в которых они выявляли себя как убеждённые противники существующего строя, свидетельствовали об антисоветских убеждениях названной группы литераторов. Эта группа в лице Хармса, Введенского и Бахтерева пыталась вовлечь меня в число своих членов. Они считали меня человеком, близким им по политическим убеждениям, враждебным современности, в чём их укрепляли ещё слухи о том, что я якобы княжеского происхождения (происхождение Андроникова по раннесоветским временам было не самое подходящее - отец Луасарб Андроников (Андроникашвили) был сенатором во Временном правительстве, двоюродный дядя - философ Иван Ильин - был отправлен в эмиграцию на «философском пароходе» в 1922 году. - Авт.) Кроме того, в моём лице - секретаря детского сектора издательства «Молодая гвардия» - группа Хармса и Введенского могла рассчитывать укрепить своё влияние в детском секторе, а первоначально в «Еже» и «Чиже» для проталкивания своей контрреволюционной, антисоветской продукции...»
Часть людей, упомянутых в протоколе допроса, были арестованы (Хармс, Введенский, Бахтерев, Разумовский, Гершов...). Но это было ещё до того, как Андроников дал такие показания. Не молчали и другие арестованные, в том числе Хармс. Например, в протоколе допроса 18 декабря 1931 года сказано: «Становясь на путь искреннего признания, показываю, что являлся идеологом антисоветской группы литераторов, куда помимо меня входили А. Введенский, Бахтерев, Разумовский, Владимиров (умер), а несколько ранее Заболоцкий и К. Вагинов...»
Андроникова, судя по всему, допрашивали неоднократно. И в последний раз - 27 января, за двое суток до того, как его насовсем выпустить. Вот ещё несколько отрывков из довольно обширного текста: «Я был неоднократным свидетелем оживлённых уединённых бесед между Шварцем, Заболоцким, Хармсом и Введенским и др., которые прекращались, как только кто-нибудь из посторонних к ним подходил... На основании вышеизложенного признаю, что антисоветская группа детских писателей, охарактеризованная мною выше, сознательно стремилась различными обходными путями протащить антисоветские идеи в детскую литературу, используя для этих целей детский сектор Леногиза... Идейная близость Шварца, Заболоцкого, Олейникова и Липавского с группой Хармса-Введенского выражалась в чтении друг другу своих новых стихов, обычно в уединённой обстановке, в разговорах, носивших подчас интимный характер, в обмене впечатлениями и мнениями, заставлявшими меня думать об общности интересов и идейной близости этих людей. Показание написано собственноручно».
В том же духе давал показания и Хармс: «Резюмируя свое показание, признаю, что деятельность нашей группы в области детской литературы носила антисоветский характер и нанесла значительный вред делу воспитания подрастающего советского поколения. Наши книжки отрывали читателя от современной конкретной действительности, действовали разлагающим образом на воображение ребенка. В частности, с этой точки зрения могу еще указать на стихотворение под названием «Врун», помещенное в журнале «Еж», которое содержит элементы бессмыслицы...»
В обвинительном заключении Хармсу, которое ОГПУ утвердило 31 января 1932 года, есть пункт «В»: «культивировал и распространял особую поэтическую форму «зауми» как способ зашифровки антисоветской агитации». Главный «компромат» на Хармса был - тексты самого Хармса, изъятые при обыске. Всё непонятное - враждебное и, значит, преступное.
Тема, конечно, скользкая. И она становится ещё более скользкой, когда знакомишься с воспоминаниями людей, знавших Ираклия Андроникова в более поздние времена. Александр Кобринский в книге «Даниил Хармс» приводит историю, когда филолог Мариэтта Чудакова в 70-е годы в присутствии Ираклия Андроникова произнесла: «Жизненное поведение многих было бы несколько иным, если бы они помнили о том, что любое слово, сказанное публично, не улетит в бесконечность небытия и не растворится в воздухе, а ляжет в архив, зафиксированное в письмах, дневниках, мемуарах современников - а затем станет предметом оценки потомков». По словам Чудаковой, реакция Андроникова на эти слова была чрезвычайно болезненная (надо бы подробнее расспросить Мариэтту Чудакову о той истории).
«Несколько дней Мариэтта Омаровна пребывала в полном недоумении о причинах столь, казалось бы, неадекватной реакции, - пишет Александр Кобринский, - пока её коллега, давно и хорошо знавшая Андроникова, не открыла ей глаза: «Ну как же вы не понимаете! Он привык, что он - субъект Истории! А тут вы показываете, что он также и ее объект! Он-то сам помнит, что выступал на писательском собрании против Пастернака! Чтоб его за Нобелевскую премию из Союза писателей исключили!..» С Борисом Пастернаком Ираклия Андроникова связывало давнее знакомство.
«У него был дар перевоплощения, - писала Екатерина Андроникова о своём отце. - Он преображался не только в манере говорить. Разные люди, которые становились прототипами его рассказов, существовали внутри повествования от первого лица, но всегда там присутствовал авторский голос отца - в репликах, диалогах, комментариях, интонациях. Это были сложносочинённые произведения, передававшие не только внешние характеристики людей, но и их внутреннее содержание». Возможно, это главная характеристика Ираклия Андроникова: дар перевоплощения. Артист, способный с одинаковой силой сыграть любую роль - положительную или отрицательную.
29 сентября, 2016 г.
Случай с Алексеем Алексеевичем Пещуровым не укладывается в рамки стандартов. Человек один, а биографии две. С одной стороны, это очень удобно. Псковские краеведы и школьники на исторических олимпиадах рассказывают об Алексее Пещурове-псковиче, а калужские - об Алексее Пещурове-калужанине. Никому не обидно. В обоих случаях Алексей Алексеевич - вице-адмирал, с 1882 по 1890 год возглавлявший Черноморский флот. О нём пишут как о человеке, который возродил Черноморский флот, утраченный после Крымской войны.
Путаница в публикациях о Пещурове такая, что запросто можно обнаружить портрет псковского губернатора Алексея Никитича Пещурова, подписанный «Алексей Петрович Пещуров» (обоих числят отцами Алексея Алексеевича).
По псковской версии, будущий участник кругосветного путешествия на фрегате «Паллада» (описанном писателем Иваном Гончаровым) и будущий командующий Черноморским флотом родился в Пскове в 1834 году. В биографии вице-адмирала так и пишут: «Родился 9 марта 1834 г. в Пскове в губернаторском доме. Он был младшим в большой семье известного и уважаемого в Псковской губернии человека - Алексея Никитича Пещурова (1779-1849 гг.), который с 1830 по 1839 г. был псковским губернатором. А. Н. Пещуров был внесён в VI часть родословной книги псковского дворянства с 1819 г. Ему и его жене принадлежало в Опочецком уезде 500 крестьян и свыше 6 тыс. десятин земли. В 20-е гг. XIX в. он проживал в своём имении Лямоны (Лямоново) Опочецкого уезда. Опочецкое дворянство дважды избирало его своим предводителем (с 1823 по 1828 г.)». Иногда 9 марта заменяют 9 мая.
На эту тему в последние десятилетия вышло несколько публикаций. Например, статья «Пещуровы - отец и сын», написанная заведующей историческим отделом Псковского музея-заповедника Людмилой Макеенко. В её статье о детстве будущего флотоводца сказано совсем немного - только то, что он «родился в Пскове в губернаторском доме».Далее приводятся две объединённые биографии - Алексея Никитича Пещурова (псковского губернатора) и Алексея Алексеевича Пещурова (вице-адмирала). Алексей Петрович Пещуров, как и в других статьях псковских авторов, в расчёт не берётся.
В калужской версии подробностей больше: Алексей Алексеевич (пятый ребёнок в семье) родился 9 мая 1834 года. Его отец умер за пять месяцев до этого - 1 декабря 1833 года. Имя отца тоже приводится: Алексей Петрович Пещуров, обер-прокурор 7-го департамента Правительствующего сената, предводитель дворянства Мосальского уезда Калужской губернии. Место рождения Алексея Алексеевича - село Лосево Мосальского уезда Калужской губернии. Рассказывается о том, что вдова Алексея Петровича в октябре 1841 года обратилась с прошением к директору Морского кадетского корпуса адмиралу Крузенштерну: «Просит вдова действительная статская советница Мина Васильева о нижеследующем: сына моего, Алексея Пещурова, имеющего от роду 7 лет и обученного чтению и письму по-русски и по-французски, желая отдать для воспитания в Морской кадетский корпус, всеподданнейше прошу:
Дабы повелено было сие мое прошение принять и именованного сына моего в морской кадетский корпус определить, а что он имеет действительно дворянское достоинство, и что действительно есть мой законный сын, в удостоверение сего представляю при сем свидетельство - недвижимость имения за мною состоит в губерниях Нижегородской в уездах Нижегородском и Горбатовском, Симбирской в уезде Алекперовском и Калужской в уезде Мосальском - всего 438 душ крестьян, нераздельно с малолетними моими детьми.
К поданию надлежит директору морского кадетского корпуса господину адмиралу и кавалеру Крузенштерну. Сие прошение писал служащий департамента народного просвещения титульный советник Алексей Ефремов, сын Кисловской.
Вдова действительная статская советница Мина Васильева Пещурова руку приложила. Семья проживает в Калужской губернии Мосальского уезда в селе Лосево».
Мина (Вильгельмина) Васильева - это Гардер Серафима (Вильгельмина) Васильевна (1792-1850), вдова Алексея Петровича Пещурова, у которой, по калужской версии, было четыре сына: Михаил, в будущем тайный советник, был начальником канцелярии Александровского комитета о раненых и заведующим эмеритальной кассой морского ведомства, с 1892 г. член Государственного совета; Пётр - тайный советник, был начальником канцелярии Александровского комитета о раненых и заведующим эмеритальной кассой морского ведомства, с 1892 г. член Государственного совета; Дмитрий, учёный-синолог, профессор Петербургского университета; Алексей - вице-адмирал (в 1867 году был назначен комиссаром по передаче Аляски американцам. Его подпись стоит под протоколом о передаче).
По псковской версии, с таким письмом от имени вдовы в 1841 году обращаться было ещё рано, ведь Алексей Никитич Пещуров скончается только в 1849 году. Да и имя его супруги другое: Алексей Никитич был женат на Елизавете Христофоровне Комнено - дочери генерала Христофора Комнено от брака с княжной Марией Мурузи.
В нескольких публикациях читаем, что псковский губернатор «имел детей: Николая, Дмитрия, Михаила, Петра, Варвару, Марию, Наталью, Ольгу, Софью». О сыне Алексее ничего не сказано. Зато есть Дмитрий Алексеевич Пещуров, профессор китайской словесности, автор двух китайско-русских словарей. То есть тот самый «учёный-синолог», профессор Петербургского университета, о котором упоминают в биографии предводителя дворянства Мосальского уезда Калужской губернии. С Михаилом та же история. Пишут, что сын псковского губернатора закончил Морской кадетский корпус, много лет был связан с Морским министерством и кораблестроением, стал тайным советником и членом Государственного совета России. Это совпадает с биографией сына Алексея Петровича Пещурова (Михаил, судя по калужским публикациям, стал начальником канцелярии Александровского комитета о раненых и заведующим эмеритальной кассой морского ведомства, а потом и членом Государственного совета).
Первоначальной информации вполне достаточно, чтобы сделать собственный вывод, где на самом деле родились прославленный адмирал и его братья. Но понятно, что история живёт по своим законам. В таких случаях обычно говорят: «Какая разница?» (как в случае с открытием несколько лет назад в Псковской области памятника Александру Чеченскому, за основу которого взяли изображение Николая Раевского-младшего).
До 1803 года, судя по биографии, Алексей Никитич Пещуров служил в лейб-гвардии Семёновском полку. В 1823-1828 годах он был опочецким уездным предводителем дворянства, а в 1827-1829 годах - Псковским губернским предводителем дворянства. Затем в 1829-1830 годах занимал должность губернатора Витебской губернии. Псковским гражданским губернатором его назначили 28 января 1830 года. Скончается он 2 ноября 1849 года и будет похоронен в семейном склепе в имении Лямоново (в 69 верстах от Михайловского). Портал «Псковский мир» (со ссылкой на «Псковский биографический словарь» под общей редакцией Валерия Лещикова) и другие сообщают об Алексее Алексеевиче: «вице-адмирал, мореплаватель, уроженец Псковской земли» - и указывают, что он сын опочецкого помещика и псковского губернатора Пещурова. Того самого Пещурова, при котором в 1833 году была организована первая губернская публичная библиотека, а в 1838 году начала выходить первая регулярная газета Псковской губернии «Псковские губернские ведомости».
Алексей Никитич Пещуров был опекуном своего племянника - князя Александра Горчакова, будущего министра иностранных дел Российской империи, лицейского товарища Пушкина. То есть будущий псковский губернатор Пещуров знал Пушкина задолго до того, как поэт был сослан в Псковскую губернию под его надзор. Он видел 17-летнего Пушкина, когда тот читал на выпускном лицейском экзамене своё стихотворение «Безверие»: «О вы, которые с язвительным упреком, // Считая мрачное безверие пороком, // Бежите в ужасе того, кто с первых лет // Безумно погасил отрадный сердцу свет; // Смирите гордости жестокой исступленье: // Имеет он права на ваше снисхожденье...» Десять лет спустя Пещурову поручили надзор за сосланным в Михайловское Александром Пушкиным. Надзор был не слишком строгим. Пушкин даже приезжал к Горчакову из Михайловского в имение Пещурова Лямоново. Распоряжения относительно похорон поэта в Святогорском монастыре давал тоже Алексей Никитич Пещуров.
Что же касается Алексея Алексеевича Пещурова, то он несколько раз упоминается в романе Валентина Пикуля «Три возраста Окины-сан»: «Улики выстрела были уничтожены. Пещуров начал орать на Коковцева:
- Как можно быть таким бестолковым? Вы же, собираясь распить бутылку с вином, прежде вынимаете из нее пробку?
- Иногда вынимаем, - отвечал Коковцев.
- Иногда? - удивился Пещуров. - А почему же сейчас, в такой высокоторжественный момент, не вынули её из пушки?
- Извините. Растерялся. Виноват один я!
- Вы, мичман, плавали вахтенным начальником?
- Никак нет. Только вахтенным офицером.
В этом была разница, понятная одним морякам, и весь гнев адмирал Пещуров обрушил на старшего офицера клипера:
- Почему неопытным мичманам доверяют плутонги?
Но Чайковский был уже с большой бородой, он много чего повидал на белом свете, и на испуг его не возьмешь. На все окрики адмирала он отвечал сверхчётко, сверхкратко:
- Есть!.. Есть!.. Есть!..
Искаженное на русский лад «иес, сэр», превратившись в простецкое «есть», уже не раз выручало флот от неприятностей. Так случилось и сейчас. Пещуров переговорил со свитой царя...»
Где родился Пещуров? Как скажете, так и будет. Главное - сверхчётко ответить: «Есть!»
30 сентября, 2016 г.
В моём понимании более советского поэта трудно было отыскать. Ярослав Смеляков. Автор «Ленина»(«Отважный, худой, бородатый - // гроза петербургских господ,- //я вместе с окопным солдатом // на Зимний тащу пулемет...»), автор «Баллады Волховстроя» (« Так утверждался новый рай...»), автор стихотворения «Речь Фиделя Кастро в Нью-Йорке»(«На таком же подъёме, // таким языком // разговаривал некогда // наш Совнарком»). Он казался преуспевающим и поэтому совсем неинтересным.
Уже в наши времена Ярослава Смелякова (как, впрочем, и Евгения Долматовского) сталинисты начнут приводить в пример, доказывая, что советская власть была не так кровожадна, как её пытаются изобразить враги. Говорят: смотрите, Смеляков был в плену, но гуманная советская власть с ним не что не расправилась, а щедро его наградила.
Действительно, наградила. Государственной премией СССР, премией Ленинского комсомола, тремя орденами Трудового Красного Знамени и многими почётными грамотами. Но были у Смелякова награды совсем другого рода. «В какой обители московской, // в довольстве сытом иль нужде // сейчас живёшь ты, мой Павловский, // мой крестный из НКВД?..», - как написал Смеляков в том же 1967 году, в котором получил Госпремию. Всё-таки, много лет Смеляков провёл в сталинских лагерях.
В конце жизни Смеляков был почти живой классик. Гайдаевский Шурик его цитировал: «Вдоль маленьких домиков белых // акация душно цветёт. // Хорошая девочка Лида // на улице Южной живёт...». На Всесоюзный пушкинский праздник поэзии его, конечно, тоже позвали (как и Евгения Долматовского - человека, который написал стихотворение памяти Смелякова за тридцать лет до его смерти). После приезда Смелякова в Псков осталось малопримечательное стихотворение под названием «Стихи, написанные в псковской гостинице»: «С тех самых пор, как был допущен // в ряды словесности самой, // я всё мечтал к тебе, как Пущин, // приехать утром и зимой. // И по дороге возле Пскова,- // чтоб всё, как было, повторить,- // мне так хотелось ночью снова // тебе шампанского купить...»
Псковскую гостиницу и тем более ссылку Пушкина не сравнить с лагерями и тюрьмами, в которых сидел Смеляков в 30-е-50-е годы. Первый арест Ярослава Смелякова и его друзей Бориса Корнилова и Павла Васильева спровоцировали донос и большая статья Максима Горького «О литературных забавах» (так называлась первая часть, вышедшая одновременно 14 июня 1934 года в четырёх газетах - в «Правде», «Известиях ЦИК СССР и ВЦИК», «Литературной газете» и «Литературном Ленинграде»). Вторая часть под названием «Литературные забавы» появилась в январе 1935 года. Смеляков в статье Горького упомянут семь раз. Горький, ссылаясь на полученное им письмо некоего «неравнодушного бдительного человека», писал: «В самом деле: я не успел еще проверить, но сделаю это непременно, - был ли быт пролетарской части молодых литераторов столь отвратительным, каким он становится с момента выхода их первых произведений и связанных с ним обстоятельств. Однако помимо этой основной причины есть и другие. Несомненны чуждые влияния на самую талантливую часть литературной молодежи. Конкретно: на характеристике молодого поэта Яр. Смелякова все более и более отражаются личные качества поэта Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг. Но известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен, и мне понятно, почему от Смелякова редко не пахнет водкой и в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюбленности, и поведение Смелякова все менее и менее становится комсомольским.
Прочтите новую книгу стихов Смелякова. Это скажет вам больше (не забывайте, что я формулирую сейчас не толькоузнанное, но и почувствованное).
А Смеляков - комсомолец, рабочий. И еще удивительно - почему наиболее пораженной частью является поэтическая группа литературной молодежи? Я думаю, что это потому, что дух анархо-богемский нигде, как у поэтов, не возводился в степень традиций. Но ведь это было характерно для прошлого, для того разлада между средой и системой взглядов литератора, который существовал до революции. Откуда же теперь происходят эти влияния?..»
Такие слова, напечатанные в партийных газетах крупнейшим советским писателем - основателем Союза писателей СССР, были восприняты как руководство к действию. Смелякова арестовали в декабре 1934 года. «Что же ты надеялся, мы оставим тебя на свободе? - сказал ему на допросе следователь. - Позабудем, какие слова о тебе и твоём друге Павле Васильеве сказаны в статье Горького? Не выйдет!»
Действительно, не вышло. «Ты вспомнишь ли мой вздох короткий, // мой юный жар и юный пыл, // когда меня крестом решетки // ты на Лубянке окрестил?// И помнишь ли, как птицы пели, // как день апрельский ликовал, // когда меня в своей купели // ты хладнокровно искупал?..», - написал Смеляков о своём следователе.
За «нотки анархо-индивидуалистической самовлюбленности» Смеляков расплачивался много лет, а Павел Васильев и Борис Корнилов не выжили. Первого расстреляли в 1936 году, второго в 1938 году.
Сегодня, 30 октября, День памяти жертв политических репрессий. Из Пскова завтра в Левашовскую пустошь (под Петербургом) как всегда отправится автобус с родственниками тех, кого уничтожили при Сталине. В Левашово много памятников и табличек, но нет могил - по той причине, что заключённых на этой принадлежавшей НКВД территории не хоронили, а беспорядочно сбрасывали во рвы. Имеется в этом лесу, выросшем на месте пустоши, и табличка с именем поэта Бориса Корнилова, убитого с подачи решившего проявить свою бдительность накануне съезда писателей Максима Горького. Горький в той зловещей июньской статье 1934 года писал о «порче литературных нравов» и об «отравлении молодежи хулиганством».
«От хулиганства до фашизма расстояние "короче воробьиного носа"», - написал Горький, и следователи вместе с судьями очень постарались, чтобы это расстояние не было преодолено. Смеляков уцелел. Его выпустили досрочно в начале 1937 года, переведя в трудовую коммуну № 2 НКВД (коммуна находилась на территории подмосковного Николо-Угрешского монастыря), где он стал ответственным секретарём газеты «Дзержинец» люберецкой трудкоммуны имени Дзержинского. Павла Васильева тогда уже не было в живых.
Когда я несколько лет назад стоял в Левашово возле таблички с именем Бориса Корнилова, в голове крутились строки Корнилова, которые положил на жизнеутверждающую музыку Дмитрий Шостакович: «Нас утро встречает прохладой,//Нас ветром встречает река.// Кудрявая, что ж ты не рада // Весёлому пенью гудка?// Не спи, вставай, кудрявая!// В цехах звеня,// Страна встает со славою // На встречу дня...». Весёлое пенье гудка слышали не все, включая автора.
В одном из номеров «Дзержинца» было опубликовано стихотворение Смелякова «Воля народа»: «Будь же проклята ложь тухачевских, якиров, // Восьмерых уничтоженных нами имён». Но такие стихи не давали гарантию того, что автора снова не посадят. Вскоре арестовали управляющего коммуной Ефима Смелянского. Управляющего расстреляли на полигоне Бутово в феврале 1938 года.
Но Смеляков снова оказался на свободе - ненадолго. Его призвали в армию. Он участвовал в советско-финской войне, уцелел, вернулся домой и уже в Великую Отечественную войну попал в плен - к финнам. Просто исчез. Все думали, что погиб. Тогда-то его друг Евгений Долматовский и написал стихотворение памяти Ярослава Смелякова.
О том, что Смеляков жив, выяснилось осенью 1944 года, когда произошёл обмен пленными между Финляндией и СССР. Ярослав Смеляков оказался под Тулой - в Сталиногорске - в проверочно-фильтрационном спецлагере № 283. Срок он отбывал при шахте № 19 треста «Красноармейскуголь». Затем Смеляков вышел на свободу и даже с помощью Константина Симонова выпустил книгу стихов, но в 1951 году был снова арестован. С его «хулиганским» прошлым приСталине он был обречён снова и снова садиться в тюрьму. Возможно, он оказывался бы в тюрьме реже, если бы не коллеги-поэты, с удовольствием и комсомольским энтузиазмом писавшие друга на друга доносы на основе застольных бесед. Как раз по одному из них Смелякова и арестовали в последний раз. Так Ярослав Смеляков превратился в человека под номером Л-222, отбывая срок в Инте. По 58 статье УК ему дали 25 лет лагерей. («В казённой шапке, лагерном бушлате, // полученном в интинской стороне, // без пуговиц, но с чёрною печатью, // поставленной чекистом на спине...»). Судьба Евгения Долматовского, которого Горький в той первой злополучной статье тоже упомянул, сложилась чуть менее трагично. Хотя в плен во время Великой Отечественной войны он тоже попал, но бежал и репрессирован не был. Зато большевики убили его отца - за «участие в контрреволюционной организации». Арон Долматовский был расстрелян 20 февраля 1939 года.
Находясь в лагере, в 1952 году, Смеляков напишет: «Как же случилось, что я, запевала - поэт, // стал - погляди на меня - бессловесным рабом? // Не в чужеземном пределе, а в отчем краю, // не на плантациях дальних, а в нашей стране, // в грязной одежде раба на разводе стою, //номер раба у меня на согбенной спине...». Из лагеря он выйдет в 1955 году, а через год его реабилитируют. Но этот вопрос - «как получилось?» - по-прежнему останется актуальным. Возможно, правильный ответ заключается в том, что советская власть как раз и держалась на таких запевалах, умело поддерживая в народе «революционный огонь». Даже когда Смеляков писал стихи о следователе НКВД или номере раба «на согбенной спине», он оставался советским поэтом. Он не смел сомневаться в том, что массовое насилие - не случайность, а основа советской системы. Его и самого умело использовали. Причём не только тогда, когда он сочинял: «Будь же проклята ложь тухачевских, якиров...». Любое самое невинное опубликованное лирическое стихотворение рассказывало о том, как хороша вокруг жизнь.
Так было не только со Смеляковым. Повсюду звучали песни на стихи Евгения Долматовского: «Случайный вальс», «Любимый город», «За фабричной заставой», «А годы летят», «Ты ждешь, Лизавета»... И это никак не соотносилось с тем, что он - «сын врага народа». Советская власть умело использовала «врагов и друзей народа» и их детей. Так продолжалось до тех пор, пока это раздвоение не привело к краху.
...А потом какой-нибудь очередной сталинист в 2016 году скажет: но ведь их-то не расстреляли, поступили гуманно, предоставили возможность исправиться, наградили. Когда Долматовский и Смеляков приезжали в Псков на праздник поэзии - сажали в почётный президиум. Они якобы должны быть благодарны советской власти за то, что их не убили.
То стихотворение Смелякова, адресованное следователю НКВД, заканчивается словами:
«Как хорошо бы на покое,- // твою некстати вспомнив мать,- // за чашкой чая нам с тобою // о прожитом потолковать. //Я унижаться не умею // и глаз от глаз не отведу, // зайди по-дружески, скорее. // Зайди. А то я сам приду». Мать самого Смелякова умерла вскоре после того, как узнала о приговоре сыну - 25 лет лагерей.
Если и приходить к таким следователям, то не просто для того, чтобы поговорить.
1 октября, 2016 г.
У Григория Данилевского в романе «Сожжённая Москва», изданном в 1885 году, есть такой эпизод: «К Растопчину являлся некий смельчак Фигнер, великий ненавистник Наполеона, с каким-то проектом - разом, в один день, кончить войну». «Некий смельчак Фигнер» - это Александр Самойлович (Самуилович) Фигнер. Незадолго до того, как Наполеон напал на Россию, Александр Фигнер покинул в Псков, куда приехал в 1811 году по двум причинам. Вице-губернатором Пскова был его отец Самуил Самуилович Фигнер (в июле того же года он умер). Вторая причина - раны Александра Фигнера, которые он получил в турецкой кампании 1810 года. В Пскове он лечился.
У 24-летнего артиллерийского офицера Александра Фигнера была даже мысль покинуть военную службу, но помешала война с Наполеоном. Незадолго до войны Фигнер тайно женился на дочери другого псковского вице-губернатора Михаила Бибикова Ольге Бибиковой. Причина секретности была в том, что отец невесты обвинялся в растрате 30 тысяч рублей и находился под арестом. Мать Фигнера женитьбу не приветствовала. Таким образом, венчание прошло тайно, после чего молодожёны отправились в Петербург.
Принято считать, что Фигнер - один из прототипов Фёдора Долохова - героя романа «Война и мир» (которого в фильме Сергея Бондарчука играл Олег Ефремов). Но всё-таки на Долохова и Ефремова Фигнер был похож лишь отчасти. Лев Толстой, когда сочинял образ офицера Семёновского полка Долохова, имел в виду не только Фигнера, но и Фёдора Толстого-Американца. Долохов в романе персонаж скорее отрицательный. «Я никого знать не хочу, кроме тех, кого люблю, - говорит он, - но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли встанут у меня на дороге». И всё же что-то от Фигнера в Долохове есть. Он авантюрист, игрок, испытатель судьбы. Видимо, по этой причине он такой храбрец. Третий кандидат в прототипы - знаменитый генерал и партизан Александр Сеславин, а четвёртый - Владимир Фигнер, младший брат Александра, тоже имевший авантюрный характер. Всего в Отечественной войне участвовали трое братьев - Александр, Владимир и Николай. Двое погибли почти одновременно в разных местах. Из всех прототипов только Владимира Фигнера, как и Долохова, разжаловали в солдаты - за бретёрство. Но это было уже после победы над Наполеоном. 30 ноября 1816 года вышел приказ Барклая-де-Толли по армии: Владимир Фигнер «за произведение на шпагах дуэли с поручиком Сенкевичем, который от нанесенной в грудь раны умер, сверх того, в названии себя ложно поручиком и в ношении орденов св. Георгия 4 класса и св. Анны 2 степени, на кои он не имел права, лишен чинов и написан в рядовые».
Если Долохов - это образ собирательный, то с Фигнером у Григория Данилевского всё проще. Его история отражена в романе более-менее точно. У Данилевского сказано: «Имя ваше, звание? - спросил Ермолов. - Отставной штабс-капитан артиллерии, Александр Самойлов Фигнер, - негромко произнес незнакомец. - Что же вам нужно? - спросил Алексей Петрович, досадливо сопя носом и своими сокольими карими глазами вглядываясь в серые, вяло на него смотревшие глаза гостя, имя которого он уже встречал в реляциях...»
Идея Фигнера была проста: чтобы победить Наполеона, надо его убить. С ней он посещал Растопчина, Ермолова, Кутузова... Офицер он был хотя и артиллерийский, но умел ходить в разведку, проявляя там артистические таланты с переодеванием. Проникал туда, куда другие проникнуть не могли.
«Что он, этот чухонец или жид, нелегкая побрала бы его, сумасшедший? или нахал и себе на уме, дерзкий хвастун? - подумал Ермолов, гневно глядя на стоявшего перед ним незнакомца. - Уж не новый ли воздушный шар Лепиха придумал, или что-нибудь вроде этой галиматьи? возись еще с этим штафиркою!"», - говорится в романе «Сожжённая Москва». Что там в действительности подумал Ермолов, мы не знаем. Но планы Фигнера его насторожили. Что же касается происхождения фамилии «Фигнер», то род Фигнеров шёл от ливонского барона Фигнер фон Рутмерсбаха.
Фигнер, несмотря на сомнения командования, твёрдо решил осуществить своё намерение: «Мой план очень прост и несложен, - произнес он, судорожно подергивая рукой, - вот этот план... Я - кровный враг идеологов! О, сколько они нанесли вреда! их глава и вождь... Он остановился, пристально глядя на Ермолова, и, казалось, не находил нужных слов. - Я задумал, - проговорил он, помолчав, - и моя мысль бесповоротна... я решился истребить главную и единственную причину всего, что делается... а именно, убить Наполеона. На всякую беду страха не напасешься - бог не выдаст, боров не съест! - ответил Фигнер. - Брут убил своего друга Цезаря, мне же корсиканский кровопийца не друг... Я день и ночь молился, клялся. "Рисуется немчура, - подумал Ермолов, - а впрочем, посмотрим".
Брутом Фигнер так и не стал, Наполеона не убил, но даже среди других героев Отечественной войны 1812 года он фигура заметная. А вот среди французов он был, наоборот, фигурой незаметной. Как писал Денис Давыдов, «в нём не было ничего привлекательного: он был среднего роста, приятной физиономии, белокур, круглолиц, с серыми глазами, с маленьким круглым носом, ни худ, ни толст...» . Имея столь непримечательную внешность, он к тому же хорошо умел перевоплощаться - то во французского офицера, то в итальянского офицера, то в русского крестьянина («блуждал, то в мундире французского или итальянского офицера, то в крестьянской одежде, по пожарищу, пробирался и в дома, занятые врагами, всё высмотрел...»). Всё как у Василия Жуковского в «Певце в стане русских воинов»: «Наш Фигнер старцем в стан врагов // Идёт во мраке ночи; // Как тень прокрался вкруг шатров, // Все зрели быстры очи...»
И всё же ещё важнее было другое качество Фигнера, отмеченное Денисом Давыдовым: он «любил один подвергаться опасностям».
Фигнер, конечно, не только за Наполеоном охотился. Его разведывательные и партизанские рейды принесли ему славу.«Сей чиновник в продолжение нынешней кампании отличался всегда редкими военными способностями и великостию духа, - писал в рапорте о Фигнере Кутузов, - которые известны не токмо нашей армии, но и неприятельской». На чиновника Фигнера был похож меньше всего. Как выражался о «наполеоновских» планах Фигнера Кутузов в романе Данилевского: «Дело, не подходящее ни под какие артикулы!»
Фигнер постоянно оказывался там, где перевес у противника был наибольший, поэтому приключения Фигнера в Заграничном походе не менее впечатляющи. Однажды под видом итальянца, которого ограбили казаки, проник в Данциг. «Итальянцу» поверили не сразу. Пришлось отсидеть два месяца в тюрьме. Но Фигнер оказался готов к такому повороту и, пользуясь тем, что хорошо знал Милан, откуда он якобы прибыл, убедил неприятеля в своей правдивости. Фигнера снабдили депешами и отправили к Наполеону. На этот раз Наполеон был ему не очень интересен, поэтому депеши он привёз своему командованию, получив взамен чин полковника.
Сохранился серебряный с позолотой потир (литургический сосуд для освящения вина и принятия причастия), на котором написано: «Подаяние вдовы лейб-гвардии полковницы Ольги Михайловны Фигнер, урожденной Бибиковой в память мужа ея, отличившегося во многих военных делах и погибшего в реке Эльбе 1-го октября1813г. при изгнании неприятеля из Отечества» ». Этот потир Ольга Фигнер пожертвовала псковскому Иоановскому монастырю в 1816 году.
То есть до победы Фигнер не дожил - погиб в Заграничном походе, в Вестфальском королевстве в неравном бою - раненым утонул в Эльбе, и тело его не нашли. На берегу лежала только его сабля, которую он добыл в 1812 г. у французского генерала.
Но в 1812 году Александр Фигнер успел встретиться с императором Александром I, и когда тот спросил Фигнера о том, что тот хочет за свои военные заслуги, он замолвил слово за арестованного тестя - бывшего псковского вице-губернатора. Император не был в восторге от такой просьбы, но, тем не менее, Михаила Бибикова от «суда и взыскания» освободил. Помимо этого Фигнер был произведён в подполковники, и ему было пожаловано 7 тысяч рублей. Благодарный Михаил Бибиков, оказавшийся на свободе, подарил зятю подарок с дарственной надписью: «В знак признательности моей на память ноября 8 дня 1812 года дарю кружку сию любезному другу моему Александру Самойловичу Фигнеру благодарный Михаил Бибиков».
Как говорил Михаил Кутузов о Фигнере, «он фанатик в храбрости и в патриотизме, и Бог знает, чего он не предпримет».Это мягкий вариант того, что другие назовут «неслыханной жестокостью». На войне без неё не обходится.
Когда вспоминают о Фигнере, то, разумеется, пишут об исторических романах Данилевского, Загоскина, говорят о «Войне и мире», но значительно реже вспоминают роман ещё одного писателя позапрошлого века Даниила Мордовцева «Двенадцатый год». И понятно почему. Фигнер в этом романе, мягко говоря, не совсем положительный герой. Мордовцев в книге приводит письмо Дениса Давыдова писателю Михаилу Загоскину: «Славный партизан 12-го года и товарищ Фигнера, поэт Денис Васильевич Давыдов так характеризовал впоследствии своего соратника в письме к Загоскину, автору бессмертного романа "Юрий Милославский": Когда Фигнер входил в чувства, - а чувства его состояли единственно в честолюбии, - тогда в нем открывалось что-то сатаническое, так, как в его средствах, употребляемых им для достижения определенной им цели, ибо сие сатаническое столько же оказывалось в его подлой унизительности пред людьми ему нужными, сколько в надменности его против тех, от коих он ничего не ожидал, и в варварствах его, когда, ставя рядом до 100 человек пленных, он своей рукой убивал их из пистолета одного после другого... Быв сам партизаном, я знаю, что можно находиться в обстоятельствах, не позволяющих забирать в плен; но тогда горестный сей подвиг совершается во время битвы, и не хладнокровно и после того уже опасного обстоятельства, которое миновалось, что делал Фигнер. Лицемерство его доходило до того, что, будучи безбожником во всем смысле слова, он, по занятии Москвы, другой книги не имел и не читал, кроме Библии. Что же касается до коварства его, то вот два случая: был взят в плен один французский офицер; Фигнер с ним обошелся ласково, потом вошел с ним в дружескую связь, и когда, через несколько дней, все из него выведал, тогда подошел к нему сзади, когда сей несчастный обедал с офицерами отряда, и убил его своею рукою из духового ружья своего...». И далее в этом же духе.
На войне вообще некоторые люди проявляют «нечто сатаническое», и Фигнер, по всей видимости, был из таких. Как писал Мордовцев, ничего героического в его внешности не было. Наоборот, было что-то милое, кошачье (так и называли - «кошечка»): «олицетворение мягкости, какой-то кошачьей и внешней гладкости». С начальством - услужлив, говорит вкрадчиво... Усыпляет.
Тот, кто убьёт Наполеона, сам станет Наполеоном.
2 октября, 2016 г.
Для середины 60-х годов XVII века это было довольно смело - написать: «Попы стараются обманывать народ, // Слуги - дворецкого, дворецкие - господ, // Друг друга - господа, а знатные бояря // Нередко обмануть хотят и государя...» Автору Денису Фонвизину тогда было чуть больше 20 лет, если считать, что он родился в 1745 году. Но как писал Станислав Рассадин: «Дата рождения в точности неизвестна. С фамилией тоже неясности...» Зато точно известно, что свои себежские имения Денис Фонвизин получил в 1773-1774 годах от Никиты Панина, у которого состоял секретарём. Никита Панин одно время руководил российским внешнеполитическим ведомством при Екатерине II,и он же - при участии Фонвизина - разработал проект ограничения самодержавия (Екатерина его, разумеется, отклонила).
Рассадин о неясности даты рождения написал потому, что на надгробии Дениса Фонвизина написано: «Под сим камнем погребено тело статского советника Д. И. Фонвизина. Родился 3 апреля 1745 года, умер 1 декабря 1792 года» - но там же зачем-то сделано уточнение: «жил 48 лет, 7 месяцев и 28 дней». Однако если из 92 вычесть 45, то получится 47. Словно надпись на надгробии высекал недоросль.
Фамилию автора «Недоросля» писали по-разному: Ф. Визин, Фан-Визин, Фон-Визин, Фон-Висин, Фон-Визен, Визин, Визен... Появись такой автор в середине двадцатого века, прослыл бы безродным космополитом, а сейчас - представителем «пятой колонны», русофобом. Объявили бы его клеветником, который видит в России только плохое: «И всякий, чтоб набить потуже свой карман, // За благо рассудил приняться за обман. // До денег лакомы посадские, дворяне, // Судьи, подьячие, солдаты и крестьяне. // Смиренны пастыри душ наших и сердец // Изволят собирать оброк с своих овец. // Овечки женятся, плодятся, умирают, // А пастыри при том карманы набивают. // За деньги чистые прощают всякий грех, // За деньги множество в раю сулят утех...» Так Фонвизин писал в «Послании к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке». Опять же, «оскорбление чувств верующих».
Пётр Вайль и Александр Генис в книге «Родная речь» обращают внимание на то, что идеал Фонвизина на самом деле - скорее, Стародум («Возникает ощущение, что Фонвизину очень хотелось быть Стародумом»). Фонвизин довольно консервативен. Но для того чтобы быть Стародумом, надо быть только консерватором, без излишеств. По мнению авторов «Родной речи» Фонвизину «безнадёжно не хватало мрачности, последовательности, прямолинейности... Слишком блестящ был юмор Фонвизина, слишком самостоятельны его суждения, слишком едки и независимы характеристики, слишком ярок стиль».
Стиль и характер победил идею.
Никита Панин был щедр. Всем своим трём секретарям - Бакунину, Убри и Фонвизину - он раздал деревни с крестьянами. Когда будущий российский император Павел, которого Панин обучал, женился, то наградил Никиту Панина 9 000 душами крепостных. Половину из них Панин передарил, в том числе и Фонвизину. Таким образом, Фонвизин стал обладателем 1 180 душ (по другим данным - 500) и деревень Тележники и Рыково (Руково) в Себежском уезде. Многие прототипы его будущих пьес жили в этих краях.
Панин сделал вроде бы доброе дело - наградил своего помощника за службу (таковы тогда были нравы даже среди либералов - одаривать крепостными). Помощник стал помещиком. Однако хозяином Фонвизин оказался не слишком хорошим. Пьесы сочинять у него получалось значительно лучше, чем руководить усадьбой. Некоторые его пьесы до сих пор ставят, особенно «Недоросля». На недавнем фестивале в Пушкинских Горах, когда петербургский театр «Пушкинская школа» показывал фонвизинского «Недоросля», в зале собралось зрителей больше, чем имелось кресел. Люди сидели на ступеньках, хотя мест в зале Научно-культурного центра музея-заповедника «Михайловское» больше, чем в Большом зале псковского драмтеатра.
В хозяйственных делах Фонвизин мало что понимал и решил сдать свои землевладения в аренду. На беду, арендатором стал барон Медем, обязавшийся «выплачивать ему по третям 5 000 Альбертовых талеров ежегодно под залог своей Лифляндской деревни». На беду потому, что барон своих обязательств не выполнил. К тому же Медем оказался по отношению к крестьянам очень жестоким. Они его хотели убить, но не смогли. Был устроен суд. В итоге барон Медем вообще прекратил выплачивать Фонвизину деньги.
Как написал Станислав Рассадин в книге «Умри, Денис, или Неугодный собеседник императрицы»: «Фонвизин же пустил в своё стадо хищника, ничуть не озабоченного тем, чтобы оно плодилось и тучнело. Арендатор Медем рвал жадно и ненасытно - что поделаешь, надо признать, при попустительстве владельца...»
Тяжба с «хищником» стоила Фонвизину здоровья (оно у него и без того было шаткое) и больших денег. Обиженный Медем требовал с Фонвизина неустойку. В свою очередь Фонвизин в судебном порядке желал «изгнания сего последнего из имения». И не только потому, что тот не платил за аренду, но и из-за «угнетения находившихся в содержании барона Медема крестьян». Тяжба длилась очень долго. Фонвизин постепенно разорялся. Незадолго до смерти, осенью 1792 года, Фонвизин приедет в свои себежские владения в последний раз (скончается он в декабре 1792 года).
Авторы «Родной речи» обращают внимание на язык главной пьесы Фонвизина «Недоросль». Язык отрицательных героев живой, а язык положительных - едва ли не кафкианский, как у Правдина: «Имею повеление объехать здешний округ; а притом из собственного подвига сердца моего, не оставлю замечать тех злонамеренных невежд...»
«Недоросль» до сих пор не устарел ещё и потому, что в пьесе есть тонкие наблюдения о людях, которых мы встречаем до сих пор. Стародум в четвёртом действии рассуждает, воспитывая Софью: «Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них всё то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель... умы, развращённые в своих понятиях, сердца, развращённые в своих чувствиях. Люди не одному богатству, не одной знатности завидуют: и добродетель также своих завистников имеет...»
Безразмерное понятие - добродетель. Вроде был Стародум прав: «С пребеглыми умами видим мы худых мужей, худых отцов, худых граждан. Прямую цену уму даёт благонравие. Без него умный человек - чудовище. Оно неизмеримо выше всей беглости ума...» Только что такое это благонравие? Сегодня (как и тогда) вокруг полно мракобесов, прямо-таки упивающихся своим «благонравием» и готовых в прямом смысле уничтожить «неблагонравного».
Как писал наблюдательный Фонвизин в «Письмах из Франции к одному вельможе в Москву»: «Опыт показывает, что всякий порок ищет прикрыться наружностью той добродетели, которая с ним граничит. Скупой, например, присваивает себе бережливость, мот - щедролюбие, а легкомысленные и трусливые люди - вежливость. И в самом деле, кто, услышав ложь или ошибку, не смеет или не смыслит противоречить тому всего вернее и легче согласиться, тем больше, что всякая потачка приятна большей части людей».
В том же письме (а закончено оно было 4 января 1778 года в Монпелье) Фонвизин обращает внимание на одну особенность, которая его неприятно удивила: «Почти всякий француз, если спросить его утвердительным образом, отвечает: да; а если отрицательным о той же материи, отвечает: нет». Иначе говоря, почти всё зависит от того, как задаётся вопрос и как ведёт себя собеседник. Одни и те же люди с лёгкостью могут восторгаться и негодовать по поводу одного и того же, подлаживаясь под своего собеседника. Повторяю, наблюдение это - 1778 года, но что с той поры изменилось? Думаю, что и нынешние социологи проводят свои вопросы, рассчитывая на такой же эффект. Так создаётся нужная картина мира. «Если такое разноречие происходит от вежливости, то, по крайней мере, не предполагает большого разума», - пишет Фонвизин. Да, это не большой ум, а маленькая хитрость. Двоемыслие не как подлость, а именно как хитрость. Убеждения ничего не стоят. Что выгодно, то и надо говорить и так надо поступать. Подобным образом ведёт себя множество людей, свои принципы оставляя в домашнем шкафу на самой дальней полке. По этой причине их не коробит очевидная ложь политиков, враньё СМИ и прочие подобные вещи. Это воспринимается как неизбежная хитрость, иначе говоря - гибкость. Они считают, что выживает гибкий, а негибкие ломаются.
Та поездка во Францию произвела на Фонвизина сильное и очень неоднозначное впечатление. О Париже он написал много обидного: «Сей город есть истинная зараза, которая хотя молодого человека не умерщвляет физически, но делает его навек шалуном и ни к чему неспособным, вопреки тому, как его сделала природа и каким бы он мог быть не ездя во Францию». Фонвизин тогда и сам был нестарым человеком, но стал ли он «навек шалуном»? Самое лучшее, что видел он в Париже, - комедия. Он как комедиограф оценил это в полной мере, в отличие от оперного пения: «Удивился я, как можно бесстыдно так реветь, а ещё более, как можно такой рёв слушать с восхищением!»
Но вести из далёких Себежских земель его там, во Франции, не радовали. Психолог он был, конечно, тонкий и литератор наблюдательный, однако с бароном Медемом сильно промахнулся. На всякого мудреца довольно в том числе и простоты. Но теперь это совсем неважно. «Его дураки очень смешны и отвратительны, - писал Виссарион Белинский в своей элегии в прозе «Литературные мечтания», - но это потому, что они не создания фантазии, а слишком верные списки с натуры; его умные суть не иное что, как выпускные куклы, говорящие заученные правила благонравия; и все это потому, что автор хотел учить и исправлять». Многое ли ему удалось исправить? Вряд ли. Зато он многих рассмешил и продолжает смешить. Очевидцы рассказывали, что Фонвизин был не просто драматург, но и артистическая натура, читал свои комедии в лицах, «как целая труппа».
Белинский обращал внимание на то, что Фонвизин был «очень смешлив от природы: он чуть не задохнулся от смеху, слыша в театре звуки польского языка; он был во Франции и Германии и нашёл в них одно смешное: вот вам и комизм его». Чувствуется, что написано это если не с осуждением, то с некоторым неудовольствием, тем более что Белинский ещё и добавил: «Его комедии суть не больше, как плод добродушной веселости, над всем издевавшейся, плод остроумия, но не создание фантазии и горячего чувства».
Однако «добродушная весёлость» - это, пожалуй, главное достоинство Фонвизина-литератора, и отделять её от «горячего чувства» как-то странно. Это единое целое, одно от другого «подогревающееся». Но там, где Денис Фонвизин подключал рассуждения, язык его становился тяжёл, а герои мертвели на глазах.
Однако как только он начинал «высмеивать», жизнь возвращалась.
3 октября, 2016 г.
Лавров, да не тот. Карьерный рост его не прельщал. А то, что карьера у него могла бы состояться, сомнений мало. Однако вместо высоких кабинетов он попал в учебники истории в качестве противника царской власти и эмигранта. Когда его пришли арестовывать, то обнаружили несколько сочинённых им стихотворений. За них и посадили. «Сидели над своей добычею цари, - писал Пётр Лавров, - Их власть была свята; разврат был их забавой; // Народ страдал, молчал и ждал своей зари // "Меня поставил бог над русскою землею, - // Сказал нам русский царь. - // Во имя божие склонитесь предо мною, // Мой трон - его алтарь...». Суд признал его виновным в сочинении четырех стихотворений. Пётр Лавров был в судебном порядке признан человеком, который с помощью четырёх стихотворений «возбуждал неуважение» сразу к двум царям - к Николаю I и Александру II. Почему не к трём? Не к пяти?
В отличие от своего земляка Петра Ткачёва, Пётр Лавров к насилию предрасположен не был - даром, что был офицером. В последнее время здесь я как-то часто пишу об артиллерийских офицерах - Якове Брюсе, АлександреФигнере... Лавров тоже был артиллерийским офицером, как и Фигнер, полковником. Но это, наверное, единственное, что их объединяло. Лавров был теоретик, преподавал в Петербургской Михайловской артиллерийской академии, в Константиновском военном училище. Стал профессором математики. Со стороны казалось, что у него почти идеальная биография. Родился в обеспеченной дворянской семье - в Псковской губернии, Великолукском уезде, в Мелехово. Отец - тоже артиллерийский полковник, друг того самого генерала Алексея Аракчеева - тоже артиллериста и государственного деятеля. Судя по первым успехам, научная карьера у Лаврова могла бы состояться. Но математике и военным наукам он предпочёл гуманитарные дисциплины - философию (после европейских событий 1848 года в России философия была запрещена). Начал публиковать свои не самые верноподданнические стихи, в том числе у Александра Герцена в сборнике «Голоса из России». И был взят - вначале на заметку, а потом и под арест. От имени своего лирического героя - царя, он писал: «Для русских не нужны заботы гражданина - // Я думаю за вас; // Усните - сторожит глаз зоркий властелина // Россию всякий час».
Споры о том, нужны русским «заботы гражданина» или не нужны, продолжаются до наших дней. До сих пор находится довольно много людей, убеждённых в том, что «им Там видней». Они делегировали многие свои гражданские права верховной власти и предпочитают жить частной жизнью. И это развязывает верховной власти руки. Иногда руки развязываются настолько, что власть влезает даже в частную жизнь со своим «зорким глазом властелина».
Конечно, не благодаря своим стихам Пётр Лавров вошёл в историю. Поэт он был невеликий, но его стихи интересны тем, что показывают, что привело преуспевающего преподавателя в высоком военном чине на скамью подсудимых и в изгнание. Если говорить коротко, это был моральный выбор. Нежелание унижаться. Сын друга Аракчеева оказался от так называемой аракчеевщины на максимальном расстоянии: «Мы долго верили: в грязи восточной лени // И мелкой суеты // Покорно целовал ряд русских поколений // Прах царственной пяты. //Бездействие ума над нами тяготело: //За грудами бумаг, // За перепискою мы забывали дело // В присутственных местах. //В защиту воровства, в защиту нераденья // Мы ставили закон; // Под буквою его скрывалось преступленье, // Но пункт был соблюден...». Когда я сегодня вслух цитировал этот стишок Петра Лаврова, меня переспросили: «В защиту воровства, в защиту нераденья мы ставили закон?» - «Да». - «А что изменилось с тех пор?»
Если ответишь: «Ничего», то можно сыграть на руку тем, кто считает, будто Россия вечно обречена, прикрываясь невозможностью перемен, обречена плодить больших воров и мелких воришек. «Своим директорам, министрам мы служили, // Россию позабыв, // Пред ними ползали, чинов у них просили, // Крестов наперерыв. // И стало воровство нам делом обыденным: // Кто мог схватить, тот брал, // И между нами тот был более почтенным, // Кто более украл...». Все эти строки Лавров написал в 1852-54 годах.
«Лавров подробно разработал один из народнических мотивов - тему долга перед народом со стороны культурных людей,- написал Борис Парамонов в цикле «Русский европеец» о Петре Лаврове. - Это было, повторяем, общероссийским настроением, для подобных переживаний не надо было быть революционером. Лаврову пришлось стать революционером, эмигрантом и одним из вождей народничества поневоле...». Под народом понимались, прежде всего, недворяне, большей частью - крестьяне.
О том, что ещё один революционер-народник Пётр Ткачёв вошёл в русскую литературу как герой Достоевского из романа «Бесы», написано немало. Реже вспоминают о том, что и Лавров попал на страницы прозы Фёдора Достоевского, причём, в отличие от Ткачёва, - под своей фамилией.
«Не без смущения озираясь на дверь, начал я упрашивать Елену Ивановну успокоиться и, главное, не употреблять щекотливого слова "вспороть". Ибо такое ретроградное желание здесь, в самом сердце Пассажа и образованного общества, в двух шагах от той самой залы, где, может быть, в эту самую минуту господин Лавров читал публичную лекцию, - не только было невозможно, но даже немыслимо и с минуты на минуту могло привлечь на нас свистки образованности и карикатуры г-на Степанова. К ужасу моему, я немедленно оказался прав в пугливых подозрениях моих: вдруг раздвинулась занавесь, отделявшая крокодильную от входной каморки, в которой собирали четвертаки, и на пороге показалась фигура с усами, с бородой и с фуражкой в руках, весьма сильно нагибавшаяся верхнею частью тела вперед и весьма предусмотрительно старавшаяся держать свои ноги за порогом крокодильной, чтоб сохранить за собой право не заплатить за вход...»
Это отрывок фантасмагорической повести Достоевского «Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в пассаже». Действие происходит в 1865 году. Тогда ещё Пётр Лавров читал публичные лекции, и пользовался вниманием не только полиции. Так продолжалось до выстрела Каракозова в царя, после чего курс власти во многом сменился, начались аресты. Под подозрение попали не только террористы, которых никогда не бывает много, но и вообще любые люди, заикающиеся о свободах. Тогда-то к Лаврову и пришли с обыском. Так он стал «революционером». Это тот случай, когда власти сделали всё возможное, чтобы почтенный профессор превратился... Язык не поворачивается назвать его революционером. Превратился в просветителя-народника с чрезмерными ожиданиями.
Во многом, российское «движение в народ» было связано с публикацией «Исторических писем», которые Пётр Лавров писал, находясь в ссылке в Вологодской губернии. Возможно, никаких бы таких писем не было, если бы не полицейское усердие, превратившее благополучного лектора-профессора в арестанта и политического ссыльного, чья вина заключалась в написании четырёх стихотворений.
Но даже тогда Лаврова трудно было назвать революционером. Это был скорее моралист и правдолюбец, написавший: «Средством для распространения истины не может быть ложь: средством для реализации справедливости не может быть ни эксплуатация, ни авторитарное господство личности... Люди, утверждающие, что цель оправдывает средства, должны были всегда сознавать: кроме тех средств, которые подрывают самую цель». Такие заявления воспринимались некоторыми как наивность. Разве политик может не лгать? Кто бы он ни был - революционер, консерватор...
К тому времени, когда в России началось «движение в народ» - в 1871 году, сам Лавров уже сделал другое движение - в Париж, бежав из ссылки в 1870 году с помощью Германа Лопатина. В Париже Лавров оказался вовремя - как раз незадолго до Парижской коммуны (там в это время собиралась целая «псковская диаспора» - Корвин-Круковские: Софья Ковалевская, Анна Жаклар...).
Лаврова коммунары отправили в Лондон, где он наладил связи с Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом.
В школе нас учили, что среди псковичей-народников был один - хороший (Ткачёв) и второй - реакционер (Лавров). Революционер-реакционер... Это звучало как-то странно. Лаврова не жаловали потому, что он отрицал революционную диктатуру, и это противоречило будущим ленинским идеям. Но Пётр Лавров был упрям: «Мы не хотим насильственной власти, какой бы ни был источник новой власти».
«История доказала и психология убеждает нас, что всякая неограниченная власть, всякая диктатура партии, самых лучших людей, и что даже гениальные люди, думая облагодетельствовать народы декретами, не могли этого сделать, - написал Пётр Лавров в 1874 году в статье «Наша программа». - Всякая диктатура должна окружить себя принудительной силой, слепо повинующимися орудиями. Всякой диктатуре приходилось насильно давить не только реакционеров, но и людей, просто несогласных с ее способами действия. Всякой захваченной диктатуре пришлось истратить больше времени, усилий, энергии на борьбу за власть с ее соперниками, чем на осуществление своей программы с помощью этой власти...». О русском крестьянстве Лавров, может быть, думал слишком хорошо, но в революционерах-сторонниках диктатуры не ошибся. С такими мыслями он обречён был умереть не на Родине, а в Париже.
Ту самую статью о Петре Лаврове язвительный Борис Парамонов закончил так: «Две вещи следует помнить в связи Петром Лавровым. Первое: к революции в России ведёт неразворотливая власть, и второе: народничество, как специфически русское умонастроение, навсегда изжито в отечественном историческом опыте - народ освободили, и в каторге оказались все. Вину нынче испытывать не к кому».
Нет, взять на себя вину никогда не поздно.
3 октября, 2016 г.
Лавров, да не тот. Карьерный рост его не прельщал. А то, что карьера у него могла бы состояться, сомнений мало. Однако вместо высоких кабинетов он попал в учебники истории в качестве противника царской власти и эмигранта. Когда его пришли арестовывать, то обнаружили несколько сочинённых им стихотворений. За них и посадили. «Сидели над своей добычею цари, - писал Пётр Лавров, - Их власть была свята; разврат был их забавой; // Народ страдал, молчал и ждал своей зари // "Меня поставил бог над русскою землею, - // Сказал нам русский царь. - // Во имя божие склонитесь предо мною, // Мой трон - его алтарь...». Суд признал его виновным в сочинении четырех стихотворений. Пётр Лавров был в судебном порядке признан человеком, который с помощью четырёх стихотворений «возбуждал неуважение» сразу к двум царям - к Николаю I и Александру II. Почему не к трём? Не к пяти?
В отличие от своего земляка Петра Ткачёва, Пётр Лавров к насилию предрасположен не был - даром, что был офицером. В последнее время здесь я как-то часто пишу об артиллерийских офицерах - Якове Брюсе, АлександреФигнере... Лавров тоже был артиллерийским офицером, как и Фигнер, полковником. Но это, наверное, единственное, что их объединяло. Лавров был теоретик, преподавал в Петербургской Михайловской артиллерийской академии, в Константиновском военном училище. Стал профессором математики. Со стороны казалось, что у него почти идеальная биография. Родился в обеспеченной дворянской семье - в Псковской губернии, Великолукском уезде, в Мелехово. Отец - тоже артиллерийский полковник, друг того самого генерала Алексея Аракчеева - тоже артиллериста и государственного деятеля. Судя по первым успехам, научная карьера у Лаврова могла бы состояться. Но математике и военным наукам он предпочёл гуманитарные дисциплины - философию (после европейских событий 1848 года в России философия была запрещена). Начал публиковать свои не самые верноподданнические стихи, в том числе у Александра Герцена в сборнике «Голоса из России». И был взят - вначале на заметку, а потом и под арест. От имени своего лирического героя - царя, он писал: «Для русских не нужны заботы гражданина - // Я думаю за вас; // Усните - сторожит глаз зоркий властелина // Россию всякий час».
Споры о том, нужны русским «заботы гражданина» или не нужны, продолжаются до наших дней. До сих пор находится довольно много людей, убеждённых в том, что «им Там видней». Они делегировали многие свои гражданские права верховной власти и предпочитают жить частной жизнью. И это развязывает верховной власти руки. Иногда руки развязываются настолько, что власть влезает даже в частную жизнь со своим «зорким глазом властелина».
Конечно, не благодаря своим стихам Пётр Лавров вошёл в историю. Поэт он был невеликий, но его стихи интересны тем, что показывают, что привело преуспевающего преподавателя в высоком военном чине на скамью подсудимых и в изгнание. Если говорить коротко, это был моральный выбор. Нежелание унижаться. Сын друга Аракчеева оказался от так называемой аракчеевщины на максимальном расстоянии: «Мы долго верили: в грязи восточной лени // И мелкой суеты // Покорно целовал ряд русских поколений // Прах царственной пяты. //Бездействие ума над нами тяготело: //За грудами бумаг, // За перепискою мы забывали дело // В присутственных местах. //В защиту воровства, в защиту нераденья // Мы ставили закон; // Под буквою его скрывалось преступленье, // Но пункт был соблюден...». Когда я сегодня вслух цитировал этот стишок Петра Лаврова, меня переспросили: «В защиту воровства, в защиту нераденья мы ставили закон?» - «Да». - «А что изменилось с тех пор?»
Если ответишь: «Ничего», то можно сыграть на руку тем, кто считает, будто Россия вечно обречена, прикрываясь невозможностью перемен, обречена плодить больших воров и мелких воришек. «Своим директорам, министрам мы служили, // Россию позабыв, // Пред ними ползали, чинов у них просили, // Крестов наперерыв. // И стало воровство нам делом обыденным: // Кто мог схватить, тот брал, // И между нами тот был более почтенным, // Кто более украл...». Все эти строки Лавров написал в 1852-54 годах.
«Лавров подробно разработал один из народнических мотивов - тему долга перед народом со стороны культурных людей,- написал Борис Парамонов в цикле «Русский европеец» о Петре Лаврове. - Это было, повторяем, общероссийским настроением, для подобных переживаний не надо было быть революционером. Лаврову пришлось стать революционером, эмигрантом и одним из вождей народничества поневоле...». Под народом понимались, прежде всего, недворяне, большей частью - крестьяне.
О том, что ещё один революционер-народник Пётр Ткачёв вошёл в русскую литературу как герой Достоевского из романа «Бесы», написано немало. Реже вспоминают о том, что и Лавров попал на страницы прозы Фёдора Достоевского, причём, в отличие от Ткачёва, - под своей фамилией.
«Не без смущения озираясь на дверь, начал я упрашивать Елену Ивановну успокоиться и, главное, не употреблять щекотливого слова "вспороть". Ибо такое ретроградное желание здесь, в самом сердце Пассажа и образованного общества, в двух шагах от той самой залы, где, может быть, в эту самую минуту господин Лавров читал публичную лекцию, - не только было невозможно, но даже немыслимо и с минуты на минуту могло привлечь на нас свистки образованности и карикатуры г-на Степанова. К ужасу моему, я немедленно оказался прав в пугливых подозрениях моих: вдруг раздвинулась занавесь, отделявшая крокодильную от входной каморки, в которой собирали четвертаки, и на пороге показалась фигура с усами, с бородой и с фуражкой в руках, весьма сильно нагибавшаяся верхнею частью тела вперед и весьма предусмотрительно старавшаяся держать свои ноги за порогом крокодильной, чтоб сохранить за собой право не заплатить за вход...»
Это отрывок фантасмагорической повести Достоевского «Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в пассаже». Действие происходит в 1865 году. Тогда ещё Пётр Лавров читал публичные лекции, и пользовался вниманием не только полиции. Так продолжалось до выстрела Каракозова в царя, после чего курс власти во многом сменился, начались аресты. Под подозрение попали не только террористы, которых никогда не бывает много, но и вообще любые люди, заикающиеся о свободах. Тогда-то к Лаврову и пришли с обыском. Так он стал «революционером». Это тот случай, когда власти сделали всё возможное, чтобы почтенный профессор превратился... Язык не поворачивается назвать его революционером. Превратился в просветителя-народника с чрезмерными ожиданиями.
Во многом, российское «движение в народ» было связано с публикацией «Исторических писем», которые Пётр Лавров писал, находясь в ссылке в Вологодской губернии. Возможно, никаких бы таких писем не было, если бы не полицейское усердие, превратившее благополучного лектора-профессора в арестанта и политического ссыльного, чья вина заключалась в написании четырёх стихотворений.
Но даже тогда Лаврова трудно было назвать революционером. Это был скорее моралист и правдолюбец, написавший: «Средством для распространения истины не может быть ложь: средством для реализации справедливости не может быть ни эксплуатация, ни авторитарное господство личности... Люди, утверждающие, что цель оправдывает средства, должны были всегда сознавать: кроме тех средств, которые подрывают самую цель». Такие заявления воспринимались некоторыми как наивность. Разве политик может не лгать? Кто бы он ни был - революционер, консерватор...
К тому времени, когда в России началось «движение в народ» - в 1871 году, сам Лавров уже сделал другое движение - в Париж, бежав из ссылки в 1870 году с помощью Германа Лопатина. В Париже Лавров оказался вовремя - как раз незадолго до Парижской коммуны (там в это время собиралась целая «псковская диаспора» - Корвин-Круковские: Софья Ковалевская, Анна Жаклар...).
Лаврова коммунары отправили в Лондон, где он наладил связи с Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом.
В школе нас учили, что среди псковичей-народников был один - хороший (Ткачёв) и второй - реакционер (Лавров). Революционер-реакционер... Это звучало как-то странно. Лаврова не жаловали потому, что он отрицал революционную диктатуру, и это противоречило будущим ленинским идеям. Но Пётр Лавров был упрям: «Мы не хотим насильственной власти, какой бы ни был источник новой власти».
«История доказала и психология убеждает нас, что всякая неограниченная власть, всякая диктатура партии, самых лучших людей, и что даже гениальные люди, думая облагодетельствовать народы декретами, не могли этого сделать, - написал Пётр Лавров в 1874 году в статье «Наша программа». - Всякая диктатура должна окружить себя принудительной силой, слепо повинующимися орудиями. Всякой диктатуре приходилось насильно давить не только реакционеров, но и людей, просто несогласных с ее способами действия. Всякой захваченной диктатуре пришлось истратить больше времени, усилий, энергии на борьбу за власть с ее соперниками, чем на осуществление своей программы с помощью этой власти...». О русском крестьянстве Лавров, может быть, думал слишком хорошо, но в революционерах-сторонниках диктатуры не ошибся. С такими мыслями он обречён был умереть не на Родине, а в Париже.
Ту самую статью о Петре Лаврове язвительный Борис Парамонов закончил так: «Две вещи следует помнить в связи Петром Лавровым. Первое: к революции в России ведёт неразворотливая власть, и второе: народничество, как специфически русское умонастроение, навсегда изжито в отечественном историческом опыте - народ освободили, и в каторге оказались все. Вину нынче испытывать не к кому».
Нет, взять на себя вину никогда не поздно.
4 октября, 2016 г.
О нём слагались песни и былины, а главным его подвигом считалась загадочная смерть в 23-х летнем возрасте. Народным героем он стал именно тогда, когда внезапно умер, отобедав там, где ему есть и пить не следовало. Однако, как поётся в старинной песне, посвящённой ему: «Ай-я говорит ле Скопин да таковы слова: // «Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь! // А ще не пить мне-ка цяры - виновату быть, // А ще как выпить мне цяру - живому не быть».«Цяра» - это чара. Дескать, знал, что отравят, но не выпить не мог: «А ще как берет Скопин во праву руку, // А ще как выпил Скопин к едину духу». Вскоре молодой полководец Михаил Скопин-Шуйский умрёт в муках.
Отец Михаила Скопина-Шуйского Василий Скопин-Шуйский был одним из организаторов обороны Пскова от войск Стефана Батория в 1581-1582 годах - командовал гарнизоном. Некоторые историки считают Василия Скопина-Шуйского главным организатором обороны. Михаил Скопин-Шуйский был связан с Псковом значительно меньше и совсем по-другому. В Смутное время в Пскове с сочувствием относились к самозванцам. Одного из них - ЛжедмитрияIII, так и прозвали - «Псковским вором» (об этом я писал здесь 31 июля). А Михаил Скопин-Шуйский под конец своей короткой жизни с самозванцами воевал.
В XVII веке в России возник сказочный образ «народного царя» - молодого, удалого. Честного, в отличие от некоторых. Этот образ имел конкретные черты, фамилию и имя: Михаил Скопин-Шуйский. Царём он, конечно, не стал, и это ещё более упрочило его репутацию. Репутация была посмертная.
С самозванцами Скопин-Шуйский воевал не всегда. Восемнадцатилетним он служил при Лжедмитрии I в чине «великого мечника». Обычно на праздничных мероприятиях мечники несли впереди с левой стороны обнажённый меч как символ военной власти, а во время похорон опускал меч вниз, вставляя в рукоять свечу. Но с Дмитрием Самозванцем всё вышло совсем не так. Его похороны получились значительно страшнее. Было не до ритуалов. А потом, при новом царе - Василии Шуйском, Михаил Скопин-Шуйский показал, что меч он может носить не только по великим праздникам. Сегодня его фамилию включают в список самых заметных русских полководцев, и в этом списке он один из самых молодых (хотя случай с Александром Невским трудно забыть). Однако в учебниках истории Скопину-Шуйскому места обычно не находилось - по двум причинам. При династии Романовых Скопин-Шуйский популярностью не пользовался. В Смутное время взаимоотношения с Романовыми у Шуйских и Скопиных-Шуйских были непростыми (Филарет Романов перебежал из осаждённой Москвы в лагерь «Тушинского вора»). При другом стечении обстоятельств именно Скопин-Шуйский, а не Михаил Романов мог стать родоначальником новой династии. В советское время о Скопине-Шуйском тем более не любили вспоминать. Ведь именно он подавил восстание Петра Болотникова. Так что место Скопина-Шуйского было - в старинных песнях, которые постепенно забывались: « Ино что у нас в Москве учинилося, // С полуночи у нас в колокол звонили? // А росплачутца гости москвичи: // «А тепере наши головы загибли, // Что не стало у нас воеводы...».
Иногда Скопин-Шуйский появлялся в исторических произведениях, но, как правило, на вторых ролях. Да и сами эти произведения были не самые выдающиеся, такие как трагедия Алексея Хомякова «Дмитрий Самозванец», в которой Дмитрий заученно произносит: «А! Князь Скопин, великий мечник мой! // Здоров ли ты? Не радостен литовцам // Твой род отважный. Псков и твой отец // Великого Стефана сокрушили. // Мой юный князь, не забывай отца», а Скопин-Шуйский отвечает царю-самозванцу: «Великий царь! Когда его уроки // Забуду я, не дай мне жизни бог!».
Учёные-историки Скопина-Шуйского никогда не забывали, но фамилия молодого полководца так и осталась в их многотомных трудах. А ведь были совсем другие времена. «Замутнившееся, расшатавшееся в своих основах общество русское страдало от отсутствия человека, к которому можно было бы привязаться, около которого можно было бы сосредоточиться, - писал историк Сергей Соловьёв. - Таким человеком явился, наконец, князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский».
После его смерти в сознании народа, если судить по былине и песням, Скопин-Шуйский противопоставлялся дорвавшимся до власти князьям и боярам. А Скопин-Шуйский для них был человеком, который мог прийти к власти, но не захотел - по той причине, что для этого надо было нарушить закон. Возможно, если бы он не был отравлен, его бы в то Смутное время почитали не так.
Отношения псковичей с царём Василием Шуйским - родственником Михаила Скопина-Шуйского - испортились после того, как царь предложил русским городам дать денег взаймы. В Пскове эту обузу возложили на всех, включая самых бедных. Псковичи отправили царю жалобу. Но богатые псковичи опередила «меньших» жалобщиков, представив их как врагов. А для убедительности вручили Василию Шуйскому 900 рублей. И царь поверил. Жалобщиков бросили в темницу, и они чудом избежали смерти. Это была завязка. А потом стали известны другие тайные отношения Василия Шуйского с псковскими "большими" людьми. Не в первый и не в последний раз оказалось, что в Пскове (с ведома царя) чеканились фактически фальшивые деньги - облегчённые под видом настоящих. Начались волнения... Репутация царя и без того в Пскове была невысока... В таких условиях не хватает только самозванца, и он появился... При очередном самозванце в Пскове тоже стали чеканить монеты - альтернативные московсим. Псковские копейки были тяжелее государевых: вместо того чтобы весить 0,68 грамма, они весели 0,72 грамма. Очередной Лжедмитрий, которому присягнули псковичи, таким образом, хотел показать, что он - настоящий. А Скопин-Шуйский в это время находился неподалёку от Пскова - в Новгороде. Он отправил в Псков отряд. Однако во времена Смутного времени не все приказы выполнялись беспрекословно.
У Нестора Кукольника есть драма в пяти актах. Она так и называется «Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский». Нестор Кукольник писал: «Таков Герой, когда в младой душе // Сознает мощь способностей и воли! // Таков Скопин!- Умейте только двинуть // Его могучим сердцем; это сердце // Не долго свежим жаром пламенеет; // Земля полна тех ядовитых чувств, // Что лучшие младой души стремленья // Пороком иль соблазном отравляют...»
Отравляют не только пороком или соблазном.
Автор «Повести о преставлении и погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, по прозвищу Скопина» написал: «По счету же, принятому у русского народа, в 7118 (1610) году скончался благоверный, и благородный, и благочестивый родственник царя и великого князя всея Руси Василия Ивановича Шуйского, И когда настал - после торжественного стола - час пира веселого, тогда, дьяволом омраченная злодейка та, княгиня Марья, кума крестная, подносила чару питья куму крестному и била ему челом, поздравляла с крестником, Алексеем Ивановичем. А в той чаре - питье приготовлено лютое, питье смертное. И князь Михаил Васильевич выпивает эту чару досуха, а не знает, что злое питье это лютое, смертное. И скоро у князя Михаила все в утробе возмутилось, и не допировал он званого пира, и поехал к своей матушке княгине Елене Петровне...»
Позднейшие исследования показали, что это было действительно отравление. Но кто был в нём заинтересован? А если и был заинтересован, то отравил ли? Обычно называют дочь Малюты Скуратова Екатерину Шуйскую, хотя существуют и другие версии - очевидные и не очень.
«Замутнившееся, расшатавшееся общество» всё-таки на некоторое время привязалось к Михаилу Скопину-Шуйскому. Но это был уже не человек, а былинный богатырь.
Продолжение следует
Алексей СЕМЁНОВ