Нина Берберова уезжала из России вместе с Владиславом Ходасевичем через Себеж.
И это ещё не самое жёсткое высказывание о «документальной прозе» Нины Берберовой. Достаточно назвать письменную рецензию Романа Гуля.
«Но мы уезжали, не думая, что навсегда...»
При этом у Берберовой было много поклонников. Например, Сергей Довлатов. «Что касается Берберовой, то я с ней, конечно, знаком и несколько лет находился в переписке, но затем она поняла, что я целиком состою из качеств, ей ненавистных - бесхарактерный, измученный комплексами человек. И переписка увяла, - вспоминал Довлатов. - Я её за многое уважаю, люблю две её мемуарные книги (стихи и проза - дрянь, по-моему), но человек она совершенно рациональный, жестокий, холодный, способный выучить шведский язык перед туристской поездкой в Швецию, но также способный и оставить больного мужа, который уже ничего не мог ей дать».
Довлатов и сам был мастером пофантазировать, используя подлинные имена своих коллег-писателей. Разница в том, что он не настаивал на подлинности. А вот Нина Берберова настаивала почти на научности своего главного труда «Курсив мой». Произведение открывается её словами: «Эта книга - история моей жизни, попытка рассказать эту жизнь в хронологическом порядке и раскрыть её смысл».
Но с хронологией, как раз, возникла проблема. Один из самых очевидных примеров «вранья» - переделка биографии Романа Гуля - белоэмигранта, участника Первого Кубанского (Ледяного) похода Добровольческой армии. Берберова приписала ему целых 9 лет советской жизни.
В 1970 году в «Новом журнале» (№99) озадаченный и временами взбешённый Роман Гуль отозвался на «Курсив...»: «Оказывается, я "до 27 года был берлинским корреспондентом "Правды" и "Известий", а после 27 г. стал эмигрантом". Г-жа Б-ва хорошо знает, что она пишет обо мне заведомую неправду. Я эмигрант с 1 января 1919 г.»
Поразительно, но Дмитрий Быков в статье «Кентаврова кровь» написал: «Ходасевич в "Некрополе" и примыкающих к нему очерках, Берберова в "Курсиве" - довольно точны в датировках, но предельно субъективны в оценках». Неужели точны?
Не только в оценках, но и в датах Берберова была, так сказать, предельно субъективна.
Так почему же она так «субъективна»? Разве у Берберовой не было возможности перепроверить даты? Тем более что некоторые её герои были тогда живы.
Наиболее пристрастные читатели считали, что её субъективность - сведение счётов. Допустим. Хотя очевидцы говорят, что с Гулем до выхода книги Берберова была в хороших отношениях.
Дело не только в счётах, но и в сосредоточенности на себе. У читателей после прочтения «Курсива...» должно было сложиться впечатление, что Берберова - одна из центральных фигур русского культурного зарубежья, да и не только зарубежья. Детали не столь важны.
О Пскове в художественной литературе Нина Берберова писала мельком. Он у неё возникает скорее как символ какой-то русской древности, как в рассказе «Аккомпаниаторша», начинающегося со слов: «Эти записки были мне доставлены г. П.Р. Он купил их у старьёвщика на улице Роккет, вместе с гравюрой, изображающей город Псков в 1775 году, и лампой, бронзовой, когда-то керосиновой, теперь, впрочем, снабженной довольно порядочным электрическим шнуром. Покупая гравюру, г. П.Р. спросил старьёвщика, не найдется ли у него ещё чего-нибудь русского. "Есть", - ответил старьёвщик».
Но строки про Себеж у Берберовой в её «Курсиве...» действительно важны. Мы не знаем, учитывая её склонность к фантазии, действительно ли она с Ходасевичем покидала Советскую Россию именно таким образом. Но место указано правильно. В тот момент уезжавшим (бежавшим) казалось, что это ненадолго.
«Но мы уезжали, не думая, что навсегда, - рассказывала Нина Берберова. - Мы уезжали, как Горький уехал, как уехал Белый, на время, отъесться, отдохнуть немножко и потом вернуться. В жизни мы не думали, что останемся навсегда. Ленин же был жив ещё, 1922 год...»
«Предстояло прямо из санатория отправляться во Псков...»
Незадолго до этого из Петрограда в соседнюю Псковскую губернию - в Порховский уезд - с той же целью отправлялись литераторы и художники: отъесться, отдохнуть и вернуться. Ходасевич таким образом в Псковской губернии оказался летом 1921 года. Это было время, когда он ещё не расстался со своей прежней женой - Анной Чулковой-Гренцион. А за Ниной Берберовой в Петрограде ухаживал Николай Гумилёв (это было незадолго до его ареста и расстрела).
Псков иногда появлялся в жизни Ходасевича и каких-то положительных эмоций, чаще всего, не вызывал. Однажды он едва не оказался в прифронтовом Пскове. Причём не в качестве пассажира, отправляющегося на отдых в порховские Холомки, а как мобилизованный военнообязанный. Это было бы для больного Ходасевича смерти подобно.
«Летом 1920 года со мной случилась беда, - писал он в «Некрополе». - Обнаружилось, что одна из врачебных комиссий, через которую проходили призываемые на войну, брала взятки. Нескольких врачей расстреляли, а все, кто был ими освобождён, подверглись переосвидетельствованию. Я очутился в числе этих несчастных, которых новая комиссия сплошь признавала годными в строй, от страха не глядя уже ни на что».
В это время его спас Горький - человек по тем временам влиятельный. Ходасевич объяснил, как это было: «Мне было дано два дня сроку, после чего предстояло прямо из санатория отправляться во Псков, а оттуда на фронт. Случайно в Москве очутился Горький. Он мне велел написать Ленину письмо, которое сам отвёз в Кремль. Меня ещё раз освидетельствовали и, разумеется, отпустили».
Кроме того, Горький тогда дал ему совет: перебираться из Москвы в Петроград. Советом он воспользовался. Петроград всерьёз изменит его жизнь. Там жила молодая поэтесса (дочь армянина и русской помещицы) Нина Берберова.
Сын Корнея Чуковского Николай Чуковский хорошо знал и Берберову, и Ходасевича, и Чулкову (в частности, Ходасевич и Чулкова находились в одно время в Порховском уезде в Холомках и Бельском Устье летом 1921 года, как и Чуковские). Чуковский-младший считал, что во время романа с Берберовой Ходасевич панически боялся объяснений с женой и что отъезд за границу в 1922 году был задуман исключительно с целью бегства от неё.
Видимо, личные взаимоотношения супругов играли здесь какую-то роль. Но Ходасевич к тому времени имел большой опыт расставаний с женщинами. И, если бы не советская власть, он мог, наверное, и без всякой эмиграции расстаться с женой.
Так что, наверное, правильнее считать, что влюблённые бежали всё же не от Чулковой, а от советской власти.
«Всю жизнь любила победителей...»
Сама сцена отъезда из России описана у Берберовой подробно - стихами и прозой: «В товарном вагоне, в котором нас перевозили через границу в Себеже, Ходасевич сказал мне, что у него есть неоконченное стихотворение и там такие строчки...»
И далее Нина Берберова приводит стихотворение Ходасевича, где есть ставшие потом очень известными строки: «А я с собой мою Россию // В дорожном уношу мешке...»
«Вокруг нас на полу товарного вагона лежали наши дорожные мешки, - говорится в «Курсиве...» - Да, там был и его Пушкин, конечно, - все восемь томов. Но я уже тогда знала, что никогда не смогу полностью идентифицироваться с Ходасевичем, да я и не стремилась к этому: Россия не была для меня Пушкиным только. Она вообще лежала вне литературных категорий, как лежит и сейчас, но в категориях исторических, если под историей понимать не только прошлое и настоящее, но и будущее. И мы говорили с ним о других неоконченных стихах и о том, что я могла бы, может быть, продолжить одну его начатую поэму, которую он никак не может дописать: "Вот повесть. Мне она предстала // Отчетливо и ясно вся, // Пока в моей руке лежала // Рука послушная твоя".
Я взяла бумагу и карандаш и, пока поезд медленно шёл от одного пограничного контроля к другому, приписала к этим его четырем строкам свои четыре: "Так из руки твоей горячей // В мою переливалась кровь, // И стала я живой и зрячей, // И то была - твоя любовь"...»
Даже по этой строфе очевидно, что поэт Берберова - ниже среднего. И дело не только в банальных рифмах («кровь/любовь»). С рифмами у неё всегда было нехорошо («косой/метлой», «весёлой/тяжёлой» и тому подобное). «Тазы, кувшины расписные // Под тёплым краном сполосну, // И волосы, ещё сырые, // У дымной печки заверну. // А после, девочкой весёлой // Пойду с распущенной косой // Ведро носить с водой тяжелой, // Мести уродливой метлой...»
Однако есть одно стихотворение, о котором в заинтересованных кругах слышали, но мало кто его читал. Оно долго не публиковалось и до сих пор вызывает повышенный интерес. И совсем не потому, что это высокая поэзия.
Речь, разумеется, от «Заклинании». Оно имеет две редакции и два названия (ещё одно название - «Шекспиру»). Обсуждаются не литературные достоинства, а политика и этика. Стихотворение сочинено, судя по всему, на рубеже 1942-1943 годов и перекликается с её прежними высказываниями - письменными и устными. Например, с её письмом Бунину. 12 ноября 1941 года Берберова в письме Бунину немного помечтала: «Надеемся скоро увидеть моих родителей, Вера и Борис рады, что приближается время, когда они смогут увидеть своих - братьев и сестер». В 1941 году, когда у немецко-фашистских захватчиков в СССР всё ещё складывалось неплохо, часть русских эмигрантов рассчитывала на «Гитлера-освободителя». Вот захватит Гитлер Москву, и наступит счастье.
Здесь важно понимать, что позднее мало кто обвинял Берберову в непосредственном сотрудничестве с фашистами. Она жила в оккупированной немцами Франции, но не публиковалась в прогитлеровской прессе. Однако своих надежд на Гитлера не скрывала. Вернее, не сильно скрывала. Иначе бы не писала соответствующие стихи и письма.
Нацистских взглядов, как у некоторых русских эмигрантов первой волны, у Берберовой не было. Зато был расчёт - на победу над большевиками. Кроме того, ей долгое время нравились победители. «Всю жизнь любила победителей больше побеждённых и сильных более слабых», - писала она. Гитлер долгое время, до его громких поражений, казался абсолютным победителем.
Но у этой берберовской фразы о победителях и побеждённых есть продолжение: «Теперь не люблю ни тех, ни других». Это напоминало две строки из Ходасевича, написанные в Берлине в октябре 1922 года: «Раз: победителей не славить. Два: побеждённых не жалеть».
«Закончить путь великий и кровавый!»
Но в те дни, когда сочинялось «Заклинание», Гитлер уже успел несколько сражений проиграть. Сталинградская битва закончилась в самом начале февраля. И в феврале же появилось «Заклинание». Оно завершается призывом к Шекспиру: «Лишь кровь течет. Есть кровь. Мы все в крови. // Вода в крови, земля в крови, и воздух // В крови. И тот, убоины не евший // Всю жизнь, как мы, стоит по грудь в крови. // О гений Стратфордский, о дух могучий, // Ты кровь любил, приди ж, благослови // Закончить путь великий и кровавый».
Те, кто услышал во время войны эти строки в исполнении автора, понимали смысл вполне однозначно. Берберова заклинала дух Шекспира благословить Гитлера. Таким образом, наступит мир. Немцы «освободят» Россию. «Великий и кровавый путь», наконец, закончится.
Позднее Берберова в ироничной форме отмахивалась от этих претензий, вспоминала о Макбете. Но другие русские эмигранты в Париже отлично помнили её прежние устные высказывания. Они были в том же духе.
При этом Берберова действительно с нацистами впрямую не сотрудничала и даже безуспешно попыталась спасти от отправки в лагерь вдову Ходасевича Ольгу Борисовну, которую как еврейку в июле 1942 года немцы депортировали в пересыльный лагерь Дранси (в сентябре того же года Ольгу Ходасевич (Марголину) отправили в Польшу - в Освенцим, где она вскоре погибла). До этой истории Берберова вообще не верила, что немцы преследуют евреев. Но потом убедилась на личном опыте - преследуют (с Ходасевичем она развелась за десять лет до этого - в 1932 году). Однако надежд на освобождение России с помощью гитлеровских войск не оставила. Если не Гитлер, то кто?
Эмигрантский журналист Яков Полонский, поместивший фамилию Берберовой в свою нашумевшую статью «Сотрудники Гитлера», опубликованную в «Новом русском слове» 20 марта 1945 года, кажется, слегка погорячился. Сотрудницей Гитлера её назвать сложно. Скорее, она была сочувствующей. Но и это не комплимент. О её взглядах на Гитлера и нацистов эмигранты первой волны, в том числе и герои её «документальной» книги, высказывались многократно. Бунин через несколько лет после окончания войны в одном из писем удивлялся: «а разве Берберова не была его, Гитлера, поклонницей?» (7 марта 1949 г.).
В конце концов, сразу после окончания Второй мировой войны Берберова решила опровергнуть слухи о симпатии к Гитлеру и написала письмо Марку Алданову.
Опровержения не получилось. Скорее, наоборот. Она подтвердила, что увлекалась гитлеровскими идеями в 1940-41 годах. Но потом, дескать, пересмотрела свои взгляды.
Но как тогда быть с письмом Берберовой Иванову-Разумнику, где есть такие слова: «Появились надежды - впервые за двадцать лет, и от них все перестроилось в своей внутренней основе. <...> Есть у меня кое-кто из друзей, кото<рые> сражаются на восточном фронте сейчас. Вести от них - самое волнующее, что только может быть. Здешняя наша жизнь - одно ожидание». Написано не в 1940 или 41 годах, а 26 мая 1942 года. На Восточном фронте на стороне Гитлера сражались её друзья и ждала она отнюдь не их поражения.
В общем, как рассказал историк Олег Будницкий: «Алданов отреагировал следующим образом. В письме Вишняку: "Удивительно, что основной факт - свою «ориентацию» в 41 году - признаёт. И в какой форме! И очевидно, совершенно не понимает, что же тут было дурного?" Для Алданова русский литератор, который был способен увлекаться нацистами даже короткое время, был фигурой, с которой нельзя было поддерживать отношения».
В «Заклинании» Берберова мысленно была в России: «И зыблются Полесские болота, // И радуга над Волгою повисла, // И где-то между Ильменем и Доном // Владыка мира смотрит в очи року...»
Но Гитлер был разбит, и она не вернулась.
Война завершилась без каких-то серьёзных для Берберовой последствий. Она пережила всех своих критиков и врагов с довоенных времён. Тех, кто когда-то говорил, что она распространяет «небылицы о Замятине», что её «Курсив...» - «несусветная и вульгарнейшая чепуха», «клюква», «месть Бунину»... Всех-всех-всех.
Да что там, она даже молодого Довлатова пережила и успела приехать в СССР, раздать несколько заметных интервью. Её не стало только в 1993 году.
Со временем многие углы сгладились, споры естественным образом затихли. Хотя остался осадок. Сохранились едкие высказывания того же Бунина и два варианта его двустишия: «В "Русской мысли" стервы вой // Сохрани меня Бог от Берберовой». Второй вариант цитировала сама Берберова: «В "Русской мысли" слышен стервы вой - // Это критика Берберовой». Ну и, конечно, трудно забыть высказывание Романа Гуля, назвавшего Нину Берберову «баронессой фон Мюнхгаузен».
То есть Берберова всё же достигла своей цели: о ней говорили при жизни и её не забыли до сих пор.
«Да, немало чудесных историй случилось со мною в России», - как вспоминал барон фон Мюнхгаузен у Рудольфа Эриха Распе в главе «Восьминогий заяц».
Алексей ВЛАДИМИРОВ